Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

— Легко сказать, — вздохнул Староста.

— Не так уж и легко, — вздохнул я.

Я помнил, что в Первоисточнике они не поверили Кандиду, и это было психологически вполне объяснимо. Это было правильно для Первоисточника, но кино кончилось, и мы оказались в лесу без всяких метафор, образов и планов. Здесь живут и умирают, вернее, вымирают. А они здесь живут давно, все видят и знают лучше меня. Возможно, им нужен был вот такой наивный идиот, чтобы пришел и сказал все как есть, как он видит? Не они сами навели бы напраслину на свою жизнь, а чужак бы пришел, и увидел, и сказал, ничтоже сумняшеся. Так ведь часто бывает — нужен взгляд со стороны или голос со стороны, мол, король-то голый…

Я сказал то, что они и так знали в основном, но не хотели себе в этом признаться, потому что страшно было, потому что с этим жить невозможно, а жить надо, потому что жизнь есть жизнь, а не шерсть на носу.

Я посмотрел наверх: белое платье и фрачная пара все так же болтались на легком ветру, изображая висельников. Да, дурацкая была затея…

— А это тебе зачем? — проследив за моим взглядом, спросил Староста.

— Да зря все это, — кивнул я. — Ни к чему… Глупо… Совсем глупо… Сам не понимаю… Ведь не собирался же, но она очень хотела и все время говорила об этом… А не надо было…

— Надо! Надо! Не глупо! — вдруг раздался отчаянный девичий голос.

— Ты что это, Лава? — обернулся Староста к дочери, выступившей из толпы.

— Я знаю, зачем это, — уже тише сказала она. — Снимите мне… это…

— Платье, — подсказал я.

— Платье, — кивнула она, обрадовавшись незнакомому слову.

— Снимите, — кивнул я и сам стал озираться вокруг в поисках подходящей длинной палки. Но палка нашлась и без меня.

Один из парней сучком ловко поддел почку, похожую на голову, платье повисло на нем и плавно было спущено вниз.

Лава, недолго думая, сбросила с себя зеленую рубашку с длинными рукавами и нырнула внутрь платья, вынырнув уже в нем, загадочная и прекрасная. Была девочка, пацанка, а появилась женщина.

— В этом же нельзя ходить по лесу! — удивился ее отец.

— Но все в лесу, прежде чем принести плод, цветет, даже корявое дерево, даже колючий куст, даже тонкая травинка, — ответила Лава. — И это, — погладила она ладошками платье на себе, — Цветок Женщины…

Она меня поняла.

А я повернулся и молча направился в деревню. Я не мог на это смотреть. Она была поразительно похожа на Наву…

— Ай! — послышался за спиной одинокий женский взвизг, а потом и весь женский хор заголосил: — Мертвя-ак!..

Я резко повернулся.

Он возник неподалеку от Лавы, остававшейся в белом платье и вправду очень похожей на весенний лесной цветок. Качнулся, оглядываясь, и деловито двинулся к девушке. Вот же мразь бездушная! Я в несколько прыжков оказался перед ним, явно не ожидавшим сопротивления и никак не реагировавшим на испуганное «Агу-гу!» толпы. Мертвяк выбросил руку в сторону Старосты, метнувшегося к нему одновременно со мной, раскрылся, а я воткнул скальпель, уже давно оказавшийся в моей руке, ему в темечко и, навалившись всем телом, довел разрез до мертвяковой промежности.

Глупый молодой розовый шкаф распахнулся, истек белым нутром и молча рухнул навзничь, разваливаясь на две половинки. Я испытал садистское удовольствие. Нехорошо, но для данной ситуации полезно — нужные рефлексы закрепляются.

Я так же молча, как мертвяк, повернулся и теперь уж точно зашагал в деревню.

Дом почти по крышу зарос травой. Я даже не сразу нашел его. А еще ведь и недели не прошло, как мы ушли. Или я, не помня себя, где-то блуждал?.. Или трава чувствует присутствие или отсутствие человека и так на него реагирует? Если человек рядом, то и расти смысла нет — все равно затопчет. Да нет, все проще — не ходили и не топтали. Издалека наметил курс на крышу и принялся протаптывать тропинку. Изрядно провозился, протоптал, а в дом войти не смог — оттуда садило мощным духом воистину перебродившей пищи. Вспомнилось хвастовство Навы, что даже Старец не найдет, — так хорошо она спрятала еду. Лучше бы уж нашел, по запаху, как он провозглашал. Но от такого запаха даже старцы шарахаются. Зажав нос, ринулся внутрь и по силе вони отыскал ее источник. Пришлось вытаскивать на улицу корытце и несколько кастрюль и потом долго заглатывать свежий воздух всеми дыхательными фибрами. Потом относил оные сосуды подальше в лес и выплескивал содержимое. Микроорганизмы и прочие мельчайшие, надеюсь, скажут мне спасибо. А может, даже и организмы поблагодарят. Потом долго отмывал посуду в ручье.

Эти санитарные мероприятия смазали трагичность момента. В доме я не смог находиться не от тоски, а от вони. Бывает.

Надергал охапку травы, накидал ее у внешней стены, куда запах изнутри почти не доносился, и рухнул на импровизированное ложе. Усталость накачала конечности свинцом. Я даже испытывал некоторое подобие блаженства, раскидав их по мягкой подстилке. И стал ждать, когда тоска придет. До чего же мужики любят заниматься бессмысленными занятиями! Например, ждать тоску, которая никуда и не уходила, а только заслонилась другими делами и заботами. Прижался к дому боком, и на мгновение показалось, что Нава рядом. Навин же дом. Душа ее в нем еще живет.

— Черт! Так, наверное, с ума и сходят… — пробормотал я и попытался себя убедить: — Нава не умерла!.. Не умерла Нава!.. Она еще вернется…

Послышались легкие шаги, приближающиеся к дому, потом я услышал их за стеной, внутри и голос девичий:

— Молчун! Эй, Молчу-ун!..

«Вернулась? Так скоро?..»

Я вскочил с вороха травы и бросился в дом. Столкнулись мы в дверях: она выскакивала из дома, зажав нос, а я рвался в него. Мы схватили друг друга в охапку, чтобы не сбить с ног.

— Нава! — прохрипел я.

— Молчун! — испуганно взвизгнула она.

Я отпустил ее. Поставил на землю и отпустил. Это была Лава в белом подвенечном платье. В руках у нее болталась ее зеленая рубаха.

— Спасибо тебе, Молчун, — сказала она. — Ты спас меня…

— Неизвестно, возможно, это плохая услуга, — усмехнулся я. — Ты могла стать Хозяйкой Леса, а я помешал.

— Не говори так, — нахмурилась она. — Я не хочу быть Хозяйкой Леса, я хочу быть женщиной и носить такое платье. Я тебе его принесла.

— Такие платья не носят, а надевают раз в жизни, — пояснил я. — Ну, два: на примерке и когда замуж выходят.

— Я хочу надеть его раз в жизни, — призналась она, и я поверил.

— Забирай его себе, мне оно ни к чему, — предложил я совершенно искренне.

Мне на него было горько и стыдно смотреть. Получалось, что я обманывал мать Навы и то беременное дуро… Что я не исключал возможности того, что Нава наденет это платье. Когда я говорил с ними, я был искренен, но все равно получается, что я лгал. Они об этом не узнают, но мне стыдно… А ведь они ожидали, что я скажу, что Нава моя жена, и стану отнимать ее у них, рыцарствовать… Вот уж они повеселились бы… Я не дал им такой возможности. Но мне (ах, какой я противоречивый!) было стыдно вспомнить, что я не признал Наву своей женой, будто предал ее, хотя и сказал правду. Просто у меня и этих гиноидов разные смыслы слов «жена» и «дочка». У них все прямолинейно, а у меня… у меня выросло это платье…