Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

Ну и ладно. Пусть думают что хотят. Пусть хоть вообще всей Россией идут шайтану под хвост.

— Снято! — звонко крикнул демиург.

Эта концовка, эта последняя реплика ударила ему в голову буквально за несколько минут до начала съемки, и он был очень горд оттого, что это случилось все-таки вовремя. Эффектная концовка. Хлесткая. Жесткая. Честная. Многозначная, полифоничная. Видно широту взглядов творца.

Дежурной по пассажирским перевозкам было плевать на Юру Бородина. Он и умолял, и объяснял, и расхваливал свой сварочный коллектив, который в полном составе без него, без лучшего своего Юры, отбыл на Рею (это спутник Сатурна такой), и больничным листом мамы тряс, и командировочным предписанием, и рекомендациями, и даже билетом на тот планетолет, на который он, Юра, не успел — и всего-то на два часа… Тщетно. Дородная молодящаяся дама не смотрела на него, не слушала — знай подтачивала себе крашеные ногти, да подкрашивала их, да подмазывала губы, с которых, облизывая их от сосредоточенности при подтачивании и подкрашивании, успевала слизать всю помаду… Иногда, впрочем, она все же прерывала эти свои занятия и нехотя, не поднимая крашеных глаз, некрашеным казенным голосом гнусила:

— Ничего не могу сделать.

Через пять минут:

— Нет распоряжений.

Еще через пять минут:

— Для меня все эти бумажки — филькина грамота.

Юра в конце концов чуть не заплакал. И взял себя в руки, лишь почувствовав на себе уже совсем пытливый взгляд старшего по охране гостиницы — дюжего вохровца с автоматом. Такой заломает — недорого возьмет. Да, собственно, вообще бесплатно заломает — чисто из любви к искусству.

Кроме четверых охранников и их начальника, народу в вестибюле считай что и не было; одиночество попавшему впросак юнцу, судя по всему, сулилось полное. За столиком у окна двое сухопарых, ухоженных хмырей явно несоветского вида — космопорт-то международный! — вольготно развалясь в креслах, как истинно свободные люди, безбоязненно, воздушно беседовали на иностранном, точно пузырьками шампанского перекидываясь фразами. Слов было не разобрать, но сразу чувствовалось: беседовали они о чем-то возвышенном и интеллектуальном. О курсах акций, должно быть. К ним лучше было не подходить и даже не смотреть в их сторону — вохровец и так уже Юру явно срисовал, не хватало еще для полной радости, чтобы его прямо в преддверии просторов космоса вовсе сгрябчили… А за столиком у стены, под цветной мозаикой, изображавшей бессмертный подвиг Юрия Гагарина, доедал суп, зажавши ложку в пудовом кулаке, бледный верзила в расстегнутой на груди клетчатой рубахе и искоса поглядывал на Юру. Он, похоже, Юру уже тоже срисовал. На него тоже было лучше не смотреть.

Юра сразу узнал этого актера, только фамилию вспомнить никак не мог. Наверное, от волнения. Лицо было знакомое, и торс, и бицепсы тоже — даже более чем лицо. Как боевик, так вот этот кому-нибудь дает в торец. У нас, в конце концов, теперь тоже есть свои Сигалы. Только вот фамилию никак не вспомнить. Против воли Юра кинул на верзилу еще один короткий взгляд и вдруг заметил, что верзила, вытирая губы ладонью правой руки, указательным пальцем левой манит Юру к себе.

Юра несмело подошел.

— Вы мне? — робко спросил он. — То есть… вы — меня?

Верзила молча показал на стул напротив себя. Юра помедлил мгновение, потом застенчиво присел на краешек. Последовало короткое, напряженное молчание. «Уан, ту, фри, фо, — в полной тишине декламировал за своим столиком один из статистов, по мере сил изображая непринужденную зарубежную беседу, — ит мо, дринк мо…» — «Файв, сикс, севен, эйт, — отвечал второй, зачем-то заулыбавшись, — бич, оупн ер до…» — «Демокраси из э принсипал вэлъю», — выкопал из эрудиции новую тему первый. «Оу, йе», — согласился второй, авторитетно покивав.

Верзила закончил оценивающе рассматривать Юру холодными, ничего не выражающими глазами и протянул ему через столик шершавую лопату руки.

— Иван, — коротко сказал верзила.

Юра протянул ему свою руку:

— Юра.

Против ожидания, Иван провел рукопожатие осторожно, не упиваясь силой. Ничего не сломал и не расплющил.

— Я тут слышал краем уха, как ты уламывал дежурную, — сказал Иван.

Юра не ответил, выжидательно глядя на него.

— Я тебе, конечно, ничего не обещаю, — сказал Иван, — но…

Юра весь напрягся. Даже чуть подался всем телом в сторону верзилы, который, кажется, готов был выступить в роли нежданного спасителя.

— Но зайди-ка ты, брат, — Иван глянул на часы, — сегодня часов этак в девять вечера в триста шестой номер гостиницы.

— И что? — с трудом сдерживая вдруг проснувшуюся надежду, порывисто спросил Юра.

— Ничего, — сказал Иван. — Там ты увидишь человека, очень свирепого на вид. Попробуй его убедить, что тебе позарез нужно на Рею. И ты ради того, чтобы туда полететь, готов НА ЧТО УГОДНО.

— Как это? — упавшим голосом спросил Юра.

— А вот так.

— На что это — на что угодно?

— Мало ли… Да ты не бойся, измену Родине тебе там не предложат. Ты комсомолец?

— Конечно.

— Ну и там будут только кристальные коммунисты. Так что в этом смысле можешь не опасаться. Но… Ты симпатичный мальчик. Рейсы у нас до-олгие…

— Я… — Юра облизнул внезапно пересохшие губы. Тщетно. Язык тоже пересох. — Я не понимаю…

— А по-моему, — спокойно сказал Иван, не сводя с Юры холодных глаз, — ты все уже понял. Но, конечно, если тебе совсем даже не очень нужно на Рею — тогда другой разговор.

— Мне очень нужно на Рею, — тихо, но твердо сказал Юра, глядя Ивану прямо в лицо.

— Тогда не хер из себя маромойку строить, — сказал Иван.

Юра старательно пригладил волосы. Потом постучал.

— Войдите, — донесся изнутри низкий хрипловатый голос.

Юра вошел.

Зная, кто за дверью, Юра старался владеть собой, но все же обомлел. Этих великих людей он с раннего детства видел на экране, миллион раз видел и миллион раз восхищался, но никогда не был от них так близко. И уж подавно даже не мечтал оказаться с ними в одной мизансцене. Даже мысленно он не мог себе представить, что к ним можно будет обращаться по именам. Даже сейчас, когда до них было шаг шагнуть. Нет уж, пусть так и будут — Быков и Юрковский. Хотя бы пока. Господи, как Быков спел тогда «На сопках Маньчжурии» — больше десятка лет прошло с тех пор, как Юра совсем еще мальчишкой впервые увидел ту ленту, а до сих пор слезы наворачиваются и ком подступает к горлу; никто ни до, ни после так эту песню спеть не смог… Вся русская сила и вся русская боль была в этом голосе, в этом лице, в этих широких беспомощных плечах… А Юрковский? Потрясающий, исполненный врожденного благородства и ума, но способный сыграть кого угодно — и дубину-дворецкого, и хитрющего первосвященника… У Юры буквально ноги подкашивались.