Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

— Вот что я хотел вам показать, Наташенька, — сказал Рыбкин. — Этого никто еще, кроме меня, не видел. Теперь будем знать мы двое.

— Что? — спросила Наташа. Рыбкин показал.

Из щели между плитами прорастал какой-то суставчатый, похожий на хвощ стебель, увенчанный крошечным сиреневым цветком.

— Какая прелесть! — сказала Наташа. — А я и не знала, что колючка цветет.

— Колючка дает цветок очень редко, — медленно сказал Рыбкин. — Известно, что она цветет раз в пять марсианских лет.

— Нам повезло, — сказала Наташа.

— Каждый раз, когда цветок осыпается, на его место выступает новый побег, а там, где был цветок, остается блестящее колечко. Такое вот, видите?

— Интересно, — сказала Наташа. — Значит, можно подсчитать, сколько колючке лет. Раз, два, три, четыре…

Она остановилась и посмотрела на Рыбкина. Поймав и отплюнув жидкий свет умирающего солнца, полыхнули очки ее кислородной маски.

— Тут восемь ободков, — сказала Наташа неуверенно.

— Да, — сказал Рыбкин. — Восемь. Эта колючка растет в этой щели восемьдесят земных лет.

— Но мы прилетели на Марс только три десятка лет назад… — тихо сказала Наташа. — Не понимаю… — И вдруг осеклась. — Так это — не наша база?

— Да, — тихо и немного торжественно сказал Рыбкин. — Тут вообще нет ничего нашего. И нигде нет. Мы ничего не умеем сами, Наташа. И не хотим. Здесь цвела иная цивилизация. Могучая, красивая, честная. Демократическая. Мы умеем лишь захватывать чужое. И пользоваться, пока не сломаем, не изгадим то, что было построено другими. Теми, кто, в отличие от нас, умеет создавать. Изгадим — и идем дальше, и все повторяется сызнова…

Некоторое время они молчали. Потом стало слышно, как Наташа начала всхлипывать под маской.

— Ну зачем мы? Зачем мы такие несчастные, никчемные? — Она плакала все громче. — Только сами мучаемся и других мучаем! Лучше бы нас вообще не было!

— Снято!!!

Маленький актовый зал базы Теплый Сырт был переполнен. Не каждый день прилетает такое начальство. Не каждый день можно получить кремлевские директивы из первых рук. Все стены были увешаны кумачами:

«Планы партии — планы народа!», «Освоим Марс раньше срока!», «И на Марсе будут яблони цвести!», «Добро пожаловать, товарищ генеральный инспектор!», «Даешь каналы!».

— ……. товарищи! — сказал в заключение с трибуны Юрковский. — …..!

Зал встряхнули бурные аплодисменты.

— Но есть еще и….. отдельные… недочеты! — продолжил генеральный инспектор, когда овация отбушевала. — …….! Вот, например, так называемая Старая База торчит тут, как….. в…! И некоторые, извиняюсь, расконвоированные специалисты, я слышал, уже нагнетают: мол, это не мы строили, это Странники какие-то строили. Такое недопустимо, товарищи!…..! Поэтому, во избежание развития подобных инсинуаций и распространения заведомо ложных измышлений, льющих воду на мельницу мирового империализма, я принимаю решение: все эти сомнительные руины сровнять……. с землей незамедлительно. Взрывчатки у нас на «Тахмасибе» для подобных мероприятий припасено вполне достаточно. Завтра же спозаранку начнем работы. Чтоб и следа не осталось тут от всей этой…..!

Бурные аплодисменты.

— Улетая на… к Сатурну, я хочу быть спокоен за наши марсианские рубежи!

Бурные аплодисменты.

— И еще одно, товарищи, — сказал Юрковский, отпив воды из стакана. — Классик сказал: счастливые часов не наблюдают. — Он многообещающе улыбнулся, обведя зал рентгеновским взглядом, и у многих мурашки побежали от ледяной улыбочки кремлевского залетки. — Если….. так, то верно и обратное: кто часов не наблюдает, тот и счастлив. А ведь высшая цель партии — это благо и счастье народа. Поэтому всем предлагается немедленно, прямо не выходя из зала, — а кто сюда не поместился, тот обязан сделать это в течение часа по завершении собрания, мои подчиненные проследят за исполнением — сдать на… все наручные часы. В отсеках, в лабораториях пусть уж остаются, но наручные — все сдать. Я хочу, чтобы во время проведения столь важных и ответственных работ все были счастливы.

Бурные аплодисменты.

Юрковский дождался, когда они затихнут, и, уставившись на сидевшего сбоку в пятом ряду Рыбкина, сказал:

— Это и к вам, гражданин Рыбкин, относится.

Стало смертельно тихо.

— Встаньте, пожалуйста. Вы меня… поняли?

После едва уловимой заминки Рыбкин медленно поднялся. Он был смертельно бледен. На него никто не смотрел, все старательно перечитывали лозунги.

— Я вообще хотел бы после собрания побеседовать с вами отдельно. Вы не против?

— Товарищ Юрковский, я…

— Каллистянская ящерица, Рыбкин, тебе товарищ! — гаркнул Юрковский, подавшись вперед и опершись обеими руками на трибуну. — А может, ты и не Рыбкин вовсе, а? Может, ты Хайкин? Или Нуйкин?

Тишина стояла такая, что слышно было, как за стенами базы, вдали, в пустыне, с мучительной медлительностью растет марсианский саксаул. Рыбкин не выдержал — обернулся. Нашел глазами Наташу, сидевшую в предпоследнем ряду. Она, гордо поднимая подбородок, с деланым оживлением что-то жестами объясняла соседу и словно была единственной, кого происходящее не касалось и не интересовало ничуть; и сразу делалось ясно, что выдала Рыбкина именно она.

Впрочем, будь она хоть подавлена, хоть утони в слезах, сомневаться не приходилось все равно. Про часы мог подсмотреть кто-то из астрономов, про цветок на Старой Базе Наташа могла кому-то сболтнуть, не сдержав восторга, а уж тот донес, но… Но о том, что Рыбкин обрезан, никто, кроме нее, знать не мог.

Рыбкин отвернулся и опустил голову.

— Нет, по-хорошему с ними нельзя… — с тихим, бессильным отчаянием прошептал он.

— Увести, — равнодушно уронил Юрковский.

— Снято!!! — гаркнул демиург.

Все зашевелились, заговорили. Кто-то торопливо закуривал.

Демиург перевел дух:

— Молодцы! Ну просто молодцы, все нормально идет… Теперь так. Пять минут перекур, переходим на другую площадку — и дальше. Пока все на местах, слушайте вводную. Эйномия у нас по ходу, очень важный эпизод.

Юра напрягся. Что этот собрался сотворить с его Эйномией?

— Сейчас опять развелось немало идиотов, пытающихся доказать, что под Красным знаменем было не так уж плохо. Во всяком случае НЕ ВСЕ было плохо. И очень любят напирать на то, что науку, мол, развивали, ускорители строили, ракеты запускали, открытия делали… При нем пахали целину, при нем пихали на Луну… Всякие там «Тайны забытых побед». Вот мы им сейчас покажем эти тайны! Во-первых. Наука — не более чем спорт задохликов, бокс доходяг. Кого интересует истина? Кому важно, какой там ген или мезон куда полетел? Да всем начхать на гены и мезоны! Себя показать, свое доказать, степень получить, грант хапнуть, оппонента послать в нокаут — вот наука! Забить гол своей идеи в ворота богатого фонда. Отобрать мяч у того, у кого иная идея… Только все это происходит не перед камерами, не на глазах у трибун, а в тиши уединенных кабинетов, в элитарных тусовках конференц-залов, и потому подлостей, подножек и игры рукой там куда больше, чем на обычном футбольном поле. Ну а уж советская так называемая наука — это вообще шмуздец. Как, собственно, и нынешняя, российская… Безделье и воровство, мерзкие кляузы и высокопарная трескотня. На Эйномии этой они, конечно, ни хрена не делали, бухали только, выпили все, что горит, на клей перешли, на смазку из каких-нибудь гравиметров. Циклотроном ее сепарируют и гонят что-то вроде клея… Да и не могли они ничего путного сделать! Оборудование-то говенное, и жрать нечего, а на голодное брюхо не больно поработаешь. И теперь, чтобы как-то оправдать ноль результатов, они у нас все побегут к генеральному с телегами дружка на дружку…