Владимир Васильев - Дальше в лес…

Рубаха тоже пришлась впору. На торс я никогда не жаловался. Только, похоже, он у меня изрядно отощал. Не до жиру, быть бы живу… Это, кажется, тоже на уровне инстинктов выскакивает. Мудрость народная, отпускная и походная.

Я выпрямился с помощью Навы и принял позу.

— Ну, как? — спросил у единственной созерцательницы.

— Мой муж — самый лучший муж в лесу! Ты — мой муж?

— Конечно! — ответил я громко и пробормотал под нос: — В некотором смысле… Отличную ты мне одежду вырастила. Только она какая-то по фигуре, а мужики приходили все больше в свободной.

— Так у кого фигура есть, тому по фигуре, а у кого изъян какой — пузо торчит, нога кривая или другое уродство, — тот в свободной одежде его и прячет. Тебе прятать нечего.

— Тебе тоже, — признал я искренне.

— А я и не прячу, — покрутилась она передо мной. — Зачем мне прятать, если есть на что посмотреть. Деревья свою красоту не прячут, и птицы не прячут, и звери. Почему человек должен? Одежда нужна, потому что кожа у человека тонкая… А в свободной одежке по лесу неудобно ходить — за все цепляется, поэтому все равно люди не очень-то расхлебяниваются, не раскидывают ветви, куда ни попадя. Вот Колченог, наверное, рукавом за что-то зацепился и провалился ногой, куда не надо было проваливаться, Колченогом и стал, а раньше был не Колченог, а кем он был раньше, я и не знаю, не было меня тогда в этой деревне. Да он и сам, наверное, забыл.

Я почувствовал, что ноги подгибаются, и стал оседать на лежанку. Нава помогла мне не упасть, а тихо опустила.

— Можно я в одежде полежу? — попросил я.

— Можно, только недолго, потому что кожа привыкнуть должна. Сразу раздражение может получиться.

Я откинулся на лежанку, страхуя процесс руками. Ух, хорошо! Устал, но отчетливое впечатление, что жизнь продолжается. Совсем недавно была уверенность, что она кончается. Хорошо бы еще узнать, кто я и что тут делаю, дабы жизнь обрела рациональный смысл. Но пока обойдемся смыслом чувственным — будем жить, чтобы получать от жизни удовольствие. Очень даже неплохо у меня это получается: опорожнил кишечник — оргазм желудочно-кишечного тракта, искупался в ручье — блаженство кожи, надел новую одежку — ощущение защищенности и даже слегка красоты. Много ли человеку надо? Совсем немного, если дурью не маяться.

Я не заметил, как задремал, а проснулся уже раздетым. Нава сидела за плетеным столом на плетеном табурете и, подставив ладони под подбородок, наблюдала за мной.

— Ты чего на меня смотришь? — засмущался я. — И раздела опять, и простыню зачем-то убрала…

— Раздела, чтобы кожа не устала; я же говорила — кожа и одежда должны срастись, а они быстро этого делать не умеют. Не спеши. Да и я собиралась кормить тебя нормальной едой, какую все в деревне едят, пора и тебе привыкать, а от бродила на одежде пятна остаются — некрасиво, а ты неизвестно как будешь есть сам, еще зальешься кашей. Ноги помыть можно, а штаны испортишь — жалко.

— Жалко, — согласился я. — Очень они у тебя красивые получились… А простыню зачем убрала? Ты смотришь, а я защититься никак не могу.

— А зачем тебе от меня защищаться? — удивилась Нава. — Это если кто плохо смотреть станет, защищаться надо. У нас могут так посмотреть, что вдруг чирий выскочит на нехорошем месте или кожа зудеть станет. А то могут заставить волосы вылезти с красивого места, с головы например, а залезть на непотребное для них место — на нос; как Кулак ругается, если сильно осерчает, то и правда, вырастут… Или на заду… Представляешь волосатый женский зад?!

— С трудом, — засмеялся я. — Эту святыню лучше не трогать.

— А были случаи, — вздохнула Нава. — Или на бровях волосы становятся длинные, как на голове.

— Какие-то ты все страсти рассказываешь, — покачал я головой.

— Это чтобы ты не думал, что я плохо на тебя смотрю. Я на тебя хорошо смотрю: шрамам говорю, чтобы они быстрей зарастали, а кости лучше срастались. А еще я смотрю, как ты не похож на наших лесных мужиков. Сложение совсем другое, более легкое, гибкое. Наверное, правильно — в летающих деревнях такие и должны жить…

— Я в городе жил, — вдруг вспомнил я. — Летающая деревня — это просто способ передвижения там, где дорог нет, по воздуху.

— Как птицы?

— Ну почти как птицы, разные способы есть.

Я чувствовал, что они есть разные, но какие именно — не вспоминалось.

— Старец тоже все про Город талдычит: в Городе то, в Городе се, надо в Город сходить — там скажут, чего нельзя, а то никакого порядку не стало. Но все думают, что никакого Города нет, потому что, кто туда ни уходил, больше не возвращался.

Я принюхался. В доме все отчетливее пахло дрожжами. С запахом всплыло и слово. И установилось соответствие между понятиями «дрожжи» и «бродило». Дрожжи — это нечто концентрированное, а бродило — типа закваски дрожжевой.

— Что, почуял? Закрутил носом? — обрадовалась Нава, заметив познавательные жесты моего носа. — Точно, подходит еда. Я чувствовала, когда ты проснешься. А не проснулся бы — пришлось бы будить. Еде нельзя позволять перебродить — потом живот пучить станет… Ну, давай подниматься будем.

Мы общими усилиями сначала посадили меня на лежанке, потом тихо-тихо, мелкими шажками перешли к столу, где я сел на второй табурет.

Нава положила рядом со мной ложку и подвинула деревянный долбленый котелок, в котором пышно бугрилось нечто кашеподобное желто-зеленого цвета. Никаких отрицательных эмоций у меня зрелище этой еды не вызвало.

— Это вкусно, — вдохновила меня кормилица, зачерпнула из котелка своей ложкой и, положив в рот зачерпнутое, изобразила рожицу блаженства. Очень потешная рожица.

Не хотелось ее разочаровывать. И я решительно зачерпнул краешком ложки маленькую порцию каши. Так получилось — инстинкт самосохранения не дремлет.

По глазам было видно, что Нава слегка обижена моим инстинктом, но ничего не сказала, ожидая моей реакции. Я осторожно продегустировал незнакомую еду, покатав ее языком по небу. А вкусно оказалось! И очень душисто, даже духмяно, будто лучшие запахи леса в один котелок затолкали. И такой аппетит вдруг взыграл, что я принялся уплетать за обе щеки. Да не тут-то было — после нескольких ложек Нава отодвинула от меня котелок.

— Хватит, хватит! — весело объявила она. — А то в кустики не набегаешься! Я ж чувствую, что лежа ты больше не будешь… А бегать еще сил нет.

— Не буду! — набычился я. — Умру, а не буду!

— Слышу голос мужчины, — улыбнулась Нава. — Вкусно было?

— А то не видела — за уши оттаскивать пришлось… Ничего вкусней не едал! Мастерица ты! Хозяюшка!.. И одела меня, и накормила…

— Берешь в жены?

— Ты бы меня взяла, такого никудышного! — хмыкнул я. — Я же помру без тебя! Мы теперь навсегда связаны, пока ты меня не бросишь.