Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар

Разглядывая растительность у себя под ногами, он не сразу заметил сооружение, словно выросшее из-под земли, которое принял поначалу за руины заброшенного здания. Вблизи оно оказалось монолитом куполообразной формы, покрытым сетью трещинок, напоминающих папиллярный узор пальцев. Несколько таких же «пальцев» торчало поодаль. Огибая их, Ив наткнулся на человека.

Человек сидел прямо на красной «марсианской» траве, прислонившись спиной к каменному «пальцу». На нем было серое пальто старомодного покроя, шляпу с обвисшими полями он держал на коленях. Слабый ветерок колыхал его редкие светлые волосы. Лицо человека было обращено к Крепости, глаза закрыты, а губы шевелились, словно человек читал шепотом стихи или молился.

«Вот и он, — с грустью подумал Ив, рассматривая незнакомца, — мой последний проводник и попутчик».

Он вспомнил обо всех, кто проложил ему путь к этому камню: старика — автора записок, Банева и его «Гадких лебедей», эколога от полиции, несчастного убийцу, верного своему обету бармена, таксиста, одарившего его непромокаемыми сапогами. Все они, кто сознательно, кто не очень, кто с намерением помочь, а кто — тщась помешать, направляли, подталкивали его навстречу этому человеку, а может быть, не совсем человеку, последнему обитателю и хозяину Крепости, мутанту, предку…

Валерий Кимон открыл глаза и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказал он и похлопал по траве рядом с собой. — Устраивайся рядышком, через час взойдет солнце и будет тепло.

«Осени как будто и не бывало. Под лучами необычайно, по-летнему жаркого солнца выцвело тяжелое серое небо и стало легкомысленно прозрачным. Бронированные ворота, до той поры казавшиеся непреодолимой преградой, распахнулись теперь от небрежного толчка, словно были склеены из папье-маше. Он спешил покинуть это место, ставшее вдруг опасным, декорации распадались, и ему нечего было делать на опустевшей сцене. В воротах он все-таки остановился и позволил себе взглянуть на Башню в последний раз. Она не выглядела более страшным пришельцем из иного мира, и было приятно думать, что именно он приручил это чудовище, заставив рассеять тучи и превратить осень в лето…»

— Ну и как тебе? — спросил Ив, отрываясь от свежераспечатанного текста.

Юл-младший почесал в вихрастом затылке и ответил вопросом же:

— Честно?

— Разумеется, — не совсем искренне откликнулся Ив.

— Вычурно и непонятно, — рубанул Юл. — Не пойму, зачем тебе вся эта мерехлюндия?

— То есть?

— Ну, неправда эта… Насчет ворот и башни. Нет там ничего страшного, и не было.

— Это как посмотреть, — покачал головой Ив. — Тебе, может, и не страшно. Ты здесь вырос.

— Да при чем тут это? — взвился юнец. — Я говорю, что незачем разводить турусы на колесах вокруг обыкновенной макропогодной установки. Хотя ты там и не такого наворотил! Чего только стоят экзерсисы по поводу тоннельного реморализатора Румова! Левиафан, поглотивший Иону, существо, обладающее мощью… «Чудовища вида ужасного схватили ребенка несчастного…»

— Насчет несчастного ребенка ты верно подметил, — вкрадчиво сказал Ив, откладывая распечатку и делая вид, что расстегивает несуществующий ремень.

Но Юл-младший, совершенно незнакомый с практикой экзекуционной педагогики, продолжал цитировать сто первую рассказку. С завыванием.

— «Взмолилось дитя: О чудовище, расскажу я тебе, где сокровище! Зарыто наследство старушкино…»

— Под камнем на площади Пушкина! — закончил Ив и добавил: — Знаешь что, Зоил конопатый, шел бы ты лучше помогать дяде Саше. Он с утра опять уронил скальпель в дигестальную систему своего «колибри».

— О боги! — выдохнул мальчишка и сиганул в окно. Только босые пятки мелькнули.

Оставшись в одиночестве, Ив перечитал финальный абзац и с отвращением отшвырнул листок. Вспорхнув, тот плавно опустился поверх собратьев, отвергнутых еще ночью.

«Ну и как прикажете все это описывать? — подумал Ив, глядя на мокрую палую листву, в которой задумчиво и совершенно по-собачьи рылся голован Щекн. — Блистательно! Грандиозно! Великолепно! Тьфу… Нет у меня слов для описания Заповедного мира. И ни у кого нет и быть не может… Разве что у Банева?..»

В саду раздался жуткий, нечеловеческий визг; поднялся до нестерпимой высоты и оборвался. А может быть, просто перешел в не различимый человеческим ухом диапазон.

— Дядя Саша! — трагически воскликнул Юл-младший, невыносимый отпрыск вечно занятых Бол-Кунаца и Ирмы. — Ну кто же так делает?! Придется теперь Вадима просить, чтобы привез запасные биоэлементы!

Дядя Саша что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Ив не стал прислушиваться, а зарастил окно и снова сел за клавиатуру.

Автор испытывает потребность объясниться с потенциальным читателем и с самим собой: что же его заставило сесть за компьютер и написать продолжение повести братьев Стругацких «Беспокойство». Во-первых, конечно, любовь к книгам Стругацких и особенно к циклу «Полдень, XXII век». Во-вторых, желание ощутить себя если не демиургом уютной и теплой вселенной Полудня, то хотя бы люденом, существом предположительно стихийным, беззаботным и могущественным. И наконец, попытка найти свой ответ на вопрос «А что было бы, если?..». Эти желания и ощущения накладывали довольно жесткие условия на сочиняемое «Беспокойство-2». Автор дал себе обязательство ни словом, ни буквой не отступать от духа Полудня — светлого, дружеского и чертовски интересного Будущего. Автор дал себе обещание по мере сил и возможностей следовать внутренней хронологии и событийной канве цикла. (Хотя, насколько ему известно, канонической хронологии цикла не существует, так как братья Стругацкие сами не ставили себе такой задачи, а все прочие изыскания на данной почве есть не что иное, как фантазии исследователей. Поэтому каждый волен выбирать здесь то, что ему кажется верным. Таким образом, повесть «Возлюби дальнего» оказалась не только продолжением «Беспокойства», но и своеобразным прологом к «Далекой Радуге».) Следование канону заставляло автора крайне неохотно вводить в произведение новых персонажей, не фигурировавших до этого у самих мэтров, и оправдывало (как ему, автору, казалось и кажется) использование цитат из других произведений знаменитого цикла и даже из интервью Бориса Стругацкого. Единственная вольность, которая была позволена и которая и составила основную ткань данного произведения, — это нарушение или, точнее, сомнение в рациональности и научности вселенной Полудня. Мир XXII века рационалистичен и научен в самом хорошем смысле этого слова. В нем нет места религии и мистическим прозрениям, пророкам и провидцам. Но что будет, если замечательные герои цикла все-таки столкнутся с чем-то, что на данный момент необъяснимо Его Величеством Наукой? Открытый конец этой повести, который опять же есть попытка полностью соответствовать духу произведений Стругацких и не давать прямых ответов на поставленные вопросы, тем не менее кому-то может показаться невежливым по отношению к глубокоуважаемому Леониду Андреевичу Горбовскому. Но автору просто не захотелось повторять то, что было сказано, великолепно сказано Леонидом Андреевичем на соответствующих страницах того же «Беспокойства», или «Малыша», или, в конце концов, финальной повести цикла «Волны гасят ветер». Сапиенти cam.