Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар

Никто не возразил.

— Так вот, если не принимать подобную гипотезу и оставаться в рамках научных представлений, то основные предположения сводятся, во-первых, к испытанию на Валентине Камерном каких-то неизвестных препаратов, давших подобный эффект, и, во-вторых, — к заражению перед смертью неизвестным вирусом местного происхождения. Я имею в виду Пандору.

Леонид Андреевич поднял руку.

— Да, Леонид Андреевич? — кивнул председательствующий Комов.

— Нельзя исключать гипотезу, что Каморный был жив и, когда его доставили на Землю, земная медицина совершила чудо. Возможно, мы чего-то не знаем об успехах медицинских наук? — закончил Горбовский.

— Я все знаю об успехах медицинских наук, — возразила Хосико. — И могу утверждать — при том состоянии, в котором на Землю было доставлено тело Валентина Камерного, ни о какой реанимации речи идти не могло. Вот снимки, сделанные здесь, на Пандоре, во время исследования тела… — Хосико раздала фотографии.

Леонид Андреевич вернул снимки Хосико.

— Убедительно, — согласился он.

— Продолжаем? — спросил Комов.

— Наше расследование показало, что в биологических и медицинских экспериментах Каморный не участвовал, поэтому наиболее правдоподобной осталась теория заражения на Пандоре. Тесты указали на странные изменения в культуре бактерии жизни, привитой испытуемому. По сути дела, в результате, как мы тогда предположили, внешнего фактора произошла внезапная мутация штамма УНБЛАФ. Тогда же мы вышли с предложением о карантине на Пандоре и проведении тщательных полевых исследований. Вчера с Земли пришли окончательные расчеты, и теперь можно почти с уверенностью сказать, что причина феномена Каморного установлена.

Хосико оглядела сидящих, но комиссия отреагировала вяло. Странник, склонившись над листом бумаги, чертил странные фигурки. Мбога сосал свою пустую трубочку. Горбовский теребил край больничной пижамы, которую ему дала Фуками, сжалившись над мерзнущим в одной простыне звездолетчиком. Комов отудивлялся еще вчера, когда получил отчет. Даже Поль, от которого можно было ожидать нетерпеливых расспросов, промолчал, рассматривая собственные ногти. Краснота на его щеке не проходила. Хосико пожала плечами и продолжила:

— Причиной мутации УНБЛАФ оказалась немодифицированная бактерия жизни.

— Что значит — немодифицированная? — спросил Странник.

— Когда разрабатывался композит Unified Bacterium of Life, были использованы генетические цепочки всех известных — на тот момент, конечно, бактерий жизни. Еще тогда была отмечена ее высокая изменчивость, и целью инженерии являлось подавление этого фактора при сохранении всех остальных свойств. Внедрение сыворотки УНБЛАФ, то есть культуры бактерии жизни, на несколько порядков увеличивает сопротивляемость организма всем известным инфекциям, вирусным, бактериальным и споровым, а также всем органическим ядам. Это и есть собственно биоблокада. Однако сыворотка не может бороться с собой, и поэтому на Пандоре сложилась уникальная ситуация, так как теоретически не была исключена возможность заражения штаммом бактерии жизни, не вошедшим в композит. Что и произошло.

— Причем данная разновидность бактерии дарит человеку практическое бессмертие? — продолжал допытываться Странник.

— Нет. К сожалению, скорее всего нет, — покачала головой Хосико. — Тут работает уже естественный фактор — способность человеческого организма к регенерации. Токийская группа сейчас завершает модельные расчеты, но, думаю, их основные выводы уже не изменятся — возможностей человека хватает только на один раз. Дальше уже не играет роли — модифицированный или немодифицированный у вас штамм.

— Сколько человек, по вашим оценкам, обладают немодифицированным штаммом? Могут ли они заразить им других людей?

— По моим данным, таких людей около шестидесяти. Это почти все егеря, охотники и некоторые побывавшие в лесу туристы. Заражаются только выходящие в лес люди, причем вероятность заражения не слишком высока. Около одной десятой. Бактерия не передается, и поэтому об эпидемии можете не беспокоиться.

— Я часто выходил в лес, — сказал внезапно Поль.

— И я, — сказал Леонид Андреевич, — два раза.

— Тесты подтвердили ваше заражение, — ответила Хосико.

— Это излечимо? — быстро спросил Странник.

— Это не болезнь, уважаемый Рудольф. Она не только неизлечима, но ее вообще не имеет смысла лечить.

Комов прокашлялся.

— Позвольте напомнить членам комиссии, что в соответствии с Законом об обязательной биоблокаде никто не имеет права на медицинские или биологические манипуляции, направленные на нивелирование воздействия УНБЛАФ на человеческий организм. За точность цитаты не ручаюсь, но смысл такой.

— Вопрос имеет место быть, — неожиданно поддержал Странника Мбога. — Если с медицинской точки зрения все вполне безопасно и ясно, то с философской и моральной точек зрения встают практически неразрешимые проблемы. Что будет с человеком, получившим второй шанс на жизнь? Для которого смерть уже не есть смерть? Что делать остальному человечеству? Проводить срочную перевакцинацию всех живых? Или изолировать бессмертных?

Хосико слушала Мбогу и с интересом смотрела на Поля и Горбовского. Но они оба сидели с непроницаемыми лицами и ни единым движением не выдавали то, что они думают о себе и своем новом даре.

Леонид Андреевич о своем даре не думал. Для него здесь не было ни вопроса, ни проблемы — он просто не поверил. При всем уважении к Фуками, к сотням других специалистов на Земле, нельзя было исключать возможность ошибки. То, что они здесь обсуждали в качестве рабочей гипотезы, было такой фантастикой, что в самую маленькую, но реальную случайность верилось больше. Его беспокоило не бессмертие, не дополнительный шанс. Был гораздо более важный вопрос для обсуждения, но ни председатель КОМКОНа, ни заместитель председателя КОМКОНа его не замечали. Они готовы были с жаром обсуждать то, что случится с Землей, но не то, что случится с Пандорой. Но… может быть, они правы? Может быть, Земля важнее? Что важнее человечеству — другие планеты, другие цивилизации или само человечество? И будет ли человечество человечным, если оно все же решит, что нет более ценной вещи, чем оно само? Конечно, еще никто не ставит этот вопрос настолько ясно. Мы еще не кончили свое развитие, которое проходит любой разум, — от максимальной раздробленности до максимально возможного объединения. Но еще поколение, два поколения, и нам придется решать эту проблему: а что же дальше? Успокоение? Замыкание на самих себе? Или все дальше, все вперед, уже не во имя самих себя, а во имя других? Человечность — это серьезно. Вот только что есть человечность?