Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар

Вернувшись к стойке, Ив выложил горсть мелочи, после чего, пробормотав слова благодарности, вышел вон, едва не позабыв чемодан.

Двигатель таксомотора уже тихо взрыкивал, выбрасывая в сырой осенний воздух струю вонючего выхлопа. Таксист отобрал у Ива чемодан, уложил его в багажник, предупредительно отворил пассажирскую дверцу.

— В гостиницу? — спросил он, убедившись, что пассажир устроился.

— Да, — ответил Ив, — в лучшую.

— Одна она у нас, — ухмыльнулся таксист и тронул машину с места.

Обогнув памятник, «рено» свернул на одну из улиц, ведущих с площади, и — довольно резво для своего возраста — покатил вдоль странных домов, стены которых, казалось, были сложены не из кирпича, а из ноздреватого, как старая мертвая губка, камня.

— Вижу, Тэдди успел снабдить вас своей книженцией? — спросил таксист, покосившись на злополучную брошюру, которую Ив все еще держал в руках. — Всем приезжим ее сует. Я слышал, старикан пережил что-то такое лет двадцать назад, вот крыша у него малость подвинулась. Говорят также, что это он ее написал, сам, а вовсе не Банев.

— А о чем она? Вы читали?

— Не-е-ет. Я читаю только газеты, спортивные колонки, а вся эта муть про конец света, про ангелов среди людей — это не по мне.

— Так что же произошло в вашем городе в шестьдесят седьмом?

— Не знаю, сударь, меня тогда еще здесь не было. Я в семьдесят втором приехал, на строительство.

— Это когда Станцию строили? — спросил Ив с видом знатока.

— Ее самую, — отозвался таксист, — будь она неладна…

— Что так?

— Строили, строили, деньги хорошие получали. Я тогда шоферил, оборудование возил, на самой Станции бывал только наездами. Ну так вот, приезжаю как-то, а на территорию меня не пускают. Выброс какой-то, говорят. Короче, вытурили нас всех с пособием. Кто обратно уехал, кто здесь устроился, а я вот таксистом шабашу.

— Да, не повезло, — посочувствовал Ив. — А что за выброс такой?

— Радиация, говорят. Еще детей тогда всех вывезли, даже новорожденных, даже баб беременных. Не знаю уж, для чего это им понадобилось. Мужиков-то оставили, а радиация эта, я слышал, в первую голову на мужиков влияет.

— Действительно странно, — согласился Ив.

— Непонятно, а правительству все же виднее. Да и не повлияла она на мужиков, по себе знаю, — засмеялся таксист, намекая известно на что.

Ив тоже улыбнулся — дескать, юмор он оценил.

— А вот и гостиница ваша! — воскликнул таксист, затормозив у вполне приличного шестиэтажного здания с широким порталом парадного входа.

Получив по счетчику плюс чаевые, таксист выволок из багажника чемодан и, как давеча проводник, пожелал его хозяину приятного отдыха.

Из машины Ив выбрался с чувством облегчения. А навстречу уже бежал, улыбаясь слегка виновато, швейцар.

Веселый городок, подумал Ив. Народ все больше разговорчивый, книжки фантастические продают, про радиацию рассуждают…

Швейцар подхватил чемодан и с воплем «Добро пожаловать!» метнулся обратно в подъезд.

Вот и славно, решил про себя Ив, входя в просторный прохладный холл гостиницы и направляясь к стойке портье, который приветливо улыбнулся ему.

— Номер, пожалуйста, — сказал Ив.

Портье еще раз ослепил клиента улыбкой и, не задавая никаких вопросов, достал плоский блестящий ключик, прикрепленный к грушевидной деревянной бирке.

— Э-э, — пробормотал Ив. — Вы не хотите узнать мое имя?

— Я жду, когда вы сообщите мне то имя, которое считаете своим, — ответил портье, продолжая улыбаться.

— В таком случае, мое имя — Маргит. Ив Маргит. Я… мм… журналист.

— Добро пожаловать в наш город, господин Маргит!

Ив оставил на стойке небольшую сумму за первую неделю проживания плюс чаевые и проследовал к лифту вслед за коридорным, перехватившим чемодан у швейцара.

Репортер уголовной хроники Ив Маргит никогда прежде не бывал в городе своих предков. Родители его отца еще до войны перебрались в Столицу — дед получил высокую должность при тогдашнем правительстве. По политическим убеждениям тайный советник Кимон-старший был правым радикалом, активно поддерживал курс на усиление государственной власти и ратовал за национальное возрождение. Ив помнил деда уже дряхлым стариком — опальный и забытый, он вечно брюзжал и с ненавистью смотрел на своих родных, как и на всех прочих «людишек, прогадивших свое будущее». Кимон-старший ценил власть, в людях видел лишь средство для достижения своих целей, а если кого и любил, так только младшего брата Валерия, который был талантливым, а по убеждению старшего — просто-таки гениальным философом и который пропал без вести где-то в зоне Оккупации. По рассказам матери Ив знал, что дед страшно горевал по пропавшему брату, а память о нем возвел в культ.

Когда началась война, Кимон-старший призвал к воссоединению с братским народом, «взвалившим на свои богатырские плечи нелегкую ношу возрождения арийской расы». Как только оккупанты заняли половину страны и в Столице произошел государственный переворот, участники которого создали новое правительство, дед Маргита с восторгом принял предложенную ему должность — министра пропаганды. Последовавший по изгнанию оккупантов суд приговорил коллаборациониста Кимона к домашнему аресту и политическому забвению. Отец Ива, чтобы сделать карьеру, вынужден был принять фамилию жены, благодаря чему навсегда лишился уважения собственного отца. Сам Ив деда видел лишь несколько раз в жизни, а после его смерти, завершившей мучительное, долгое умирание, полное проклятий и запоздалого раскаяния по поводу какого-то доноса, и вовсе забыл о нем.

Напомнил о бывшем тайном советнике случай, в практике Ива тривиальный. Однажды холодным мартовским утром владелица одного из столичных доходных домов, некая госпожа Тора, вызвала полицию в связи с тем, что ее постоялец, одинокий старик, живущий на скромную государственную пенсию, — «тихий, вежливый, странный, но аккуратно вносящий плату за комнату», — вот уже третий день не покидает свои апартаменты. Явившийся по вызову полицейский наряд взломал запертую изнутри дверь и обнаружил труп.

Детективы, изучив место происшествия, признаков насильственной смерти не обнаружили. Комната старика, «тихо и вежливо» лежащего на узкой тахте, была забита книгами и завалена рукописями. На крохотной кухоньке царил идеальный порядок, в ванной тоже, а вот в туалете, над унитазом, забитым пеплом, висела, мерно покачиваясь и жирно взблескивая мылом, аккуратно приделанная веревочная петля. Приятель Ива, сержант полиции, высказал предположение, что умерший «графоманил потихоньку» и скончался от апоплексического удара после очередного отказа из какой-нибудь редакции. Петлю над унитазом этот шерлок холмс объяснял предусмотрительностью покойника. Но рукописи старика не были похожи на беллетристику, скорее они напоминали мемуары.