Сборник - Фантастика, 1978 год

– Какого? - донеслось до меня.

Спрашивала Она механически.

– Это из ваших же детских программ. О том, как муравьенок шел по дороге и увидел амбар, как он взвалил на себя пшеничное зерно и потащил его домой.

Должно быть, я так хотел объяснить ей понятнее, что даже не заметил, как смешно изобразил этого муравьенка, чтобы Она быстрее вспомнила историю, показал, как он крутил головой и как взваливал на спину круглое зерно.

Она улыбнулась, я, обрадованный успехом, удвоил артистизм, снова показывая муравья, чтобы Она забыла о пузырях, об опасности.

И тогда она засмеялась робко и неумело. Первый раз при мне Она смеялась…

Оболочка дрогнула… и рассыпалась на тысячи искорок.

Мы посмотрели друг на друга изумленные и потрясенные.

Даже я не предполагал такого эффекта… и захохотал оттого, что “пузырь тоже может лопнуть от смеха”. Мы смеялись взахлеб оттого, что страшный зверь оказался таким хрупким и непрочным.

Мы смеялись, освобождаясь от чувства зависимости, от того, что разделяло нас все это время. И вместе с освобождением пришла раскованность и естественность.

Мы говорили, перебивая друг друга, объясняя происшедшее, изумленно и потрясенно смотрели друг на друга, на чистую рубку, говорили, вспоминая о Городе, снова смеялись, почти без всякой причины, от чувства, теснившегося в груди, которое не могут выразить никакие слова. Иногда мы изумленно смотрели друг на друга: мы ли это?! Иногда я даже не слушал, что Она говорит, я слушал голос, мелодику, как Она выговаривает буквы, - и это объясняло больше, чем слова, и за всем этим забывалось, успеется найти нужное слово или нет. Я был уверен, что такой свободы Она не ощущала даже под охраной и защитой самых мощных усилительных установок, потому что впервые перестала бояться невидимого, но всегда подстерегающего пузыря, впервые Она осознала, как легко можно справиться с ним, даже не думая об этом.

Последние искорки забились в верхний угол и растаяли…

Она даже не заметила этого…

Я отстегнул ремни кресла, и Она тоже, чтобы шагнуть ко мне, и вдруг кресло упруго оттолкнуло меня, и я почувствовал, как мягко плыву, потеряв верх и низ. Глаза Ее слегка округлились от неожиданности, и Она тоже поплыла - я не предупредил о невесомости, точнее, забыл, потому что обычно успевал переключать на искусственную гравитацию… Может быть, и правильно сделал. Она впервые переживала невесомость. И у меня томительно сжалось сердце от сострадания к той тяжести, которую Она несла всю жизнь.

– Мне надо проследить за новым курсом, - сказал я Ей, - a ты отдохни, наверно, все это время было не до отдыха.

Она кивнула головой, рассказывая о последних днях.

Я не перебивал Ее, повернувшись к машине, проверяя новый курс, но и ничего не отвечал Ей. Теперь мне надо было ждать. С первой трудностью - говорить о том, что Ее действительно волновало, говорить естественно, - Она справилась; теперь предстоит еще большая трудность - научиться молчать, когда нет необходимости говорить.

Она поняла. Голос за спиной становился все тише и тише.

Наступила первая короткая Пауза - Моя настоящая ТОРЖЕСТВЕННАЯ минута, о которой я так мечтал в Городе; но Она не смогла выдержать ее долго, снова что-то забормотала, как человек, давно не спавший, от напряжения никак не может поверить, что можно заснуть, он вздрагивает, открывает глаза, снова успокаивается, чтобы опять вздрогнуть через несколько секунд, пока окончательно не погрузится в глубокий уверенный сон. Голос прорывался все реже и реже, я не оборачивался, чтобы дать ей успокоиться и почувствовать молчание в самой себе. И вот долгая, долгая пауза… Тишина. О, какая она была наполненная. Я обернулся… Нет… Она не спала, Она лежала с открытыми глазами, слушая тишину.

Я тоже молчал и думал, сумеем ли мы сохранить такую атмосферу до самой Земли: атмосферу, в которой не сохранится, не законсервируется ни одна искорка пузыря. И не преувеличиваю ли я? Может, Земле эта опасность вовсе не страшна?!

Вечером второй пятницы октября молодой человек, привыкший считать, что Дима - это и есть то, что он из себя представляет, гулял по улице и бормотал стихи, стараясь набрести на забытое обстоятельство или желание.

– Та-та-та та-та-та-та, купить, - бормотал Дима про себя какие-то строчки. - Хорошо бы чего-то купить!… - И поправился тут же: - Да не “чего-то”, а “собаку”!… Вот там как: “Хорошо бы собаку купить!” Собаку… Купить… Хорошо бы… Вот это было бы действительно хорошо! - И поскольку за последние двенадцать часов это была первая мысль, показавшаяся ему действительно хорошей (может, и появлялись вчера какие другие, да забылись), то он немедленно шагнул к проезжей части и вскинул правую руку: - Такси!

Неторопливо проезжавший красненький “Москвич” с надписью “Социальное обеспечение” на дверце тормознул.

– В центр? - спросил Дима шофера.

– Пара рублей? - ответил тот вопросом, и Дима повалился на заднее сиденье, чихнув от поднявшейся пыли.

“Господи, и чем это тут только пахнет?” - мысленно ужаснулся Дима, но мысль о запахах вновь напомнила ему о собаке и вернула ощущение хоть какой-то уютности бытия.

Через двадцать пять минут Дима был уже у старинного своего приятеля-доголюба, а через двадцать пять часов Диму уже знакомили с Оливье.

К моменту знакомства с Димой Оливье было полтора года, и все эти полтора года он прожил у людей интеллигентных, обаятельных и умных до такой степени, что, когда в их институте встал вопрос, кого послать в двухгодичную заграничную командировку, никаких сомнений не возникло. Ребенка решено было оставить у бабушки, собаку брать бабушка категорически отказалась, и вот, уплатив весьма скромную сумму, даже не половину пятничного выигрыша, Дима оказался хозяином громадного пепельного дога с отличной родословной, великолепным характером и прекрасно обученного.

– Вы ведь понимаете, нам не деньги нужны, - говорил хозяин, торопливо, не считая, засунув в карман Димины червонцы: он спешил высвободить руку, дабы смахнуть набежавшую слезу, - нам нужна уверенность, что Олюшка - так мы иногда зовем его, - словом, нам нужна уверенность, что Олюшка попадет в хорошие руки…

– Конечно… - соглашался растроганный Дима, а Сашадоголюб, их общий приятель, тем временем нетерпеливо переминался с ноги на ногу, торопясь получить обещанный Димой портвейн.

– Вот здесь мы с тобой и будем жить, - говорил Дима вечером, открывая дверь своей квартиры и приглашая Оливье пройти первым. Он был слегка пьян от Сашиного портвейна, хоть и мало пил, зато говорил теперь чуть больше, чем обычно.

– Вот наша комната… - говорил Дима, снимая плащ и бросая его на диван, - а жить ты будешь… ну, скажем, здесь…