Сборник - Фантастика, 1982 год

Мария всласть напилась сама, затем сильно намочила подол платья, как могла быстро влезла опять на коня и поскакала к Федору. Там тоненькой струйкой она отжимала воду в жадно раскрытый рот Федора. И когда он хрипло попросил еще, снова съездила к родничку и еще напоила его.

Потуже затянув засохшую повязку на боку уже немного пришедшего в себя Федора, она помогла ему, а вернее сказать, сама взгромоздила его в седло, и как она это сумела - один бог ведает. Но взгромоздила, ибо надо было ради спасения живота как можно дальше уехать от Казани.

И по пути смекалка Марии еще раз их выручила.

На больших полянах, за лесом, из которого они выехали, увидела Мария табун лошадей. И пришла ей в голову верная мысль - выменять на свои золотые сережки один-два бурдюка кобыльего молока. Так-то к пастухам соваться опасно - полонить могут. Ну а если сережки возьмут, то на нее уже не позарятся, удовольствуются платой, ибо хоть и живут дико и вдалеке от власти своей, но не захотят хлопот с полонянкой, которую обязаны доставить во всем том, что на ней было.

Лучше неплохой выкуп взять - это уже законная добыча. Мария по-татарски неплохо понимала и могла говорить, на что тоже надеялась.

Сняв Федора с коня, она уложила его на сухую листву в густой чащобе, сама на коня села и выехала на поляну вскачь.

Осадила коня около пастуха преклонных лет, который, сидя верхом, мирно дремал на теплом солнышке. Вдалеке маячил второй конный, где-то мог быть и третий. И потому Мария не мешкала.

– Эй, ты! - властно закричала она по-татарски. - Вот тебе золото! Быстро надои два бурдюка молока.

Сонный татарин резким окриком, как хлыстом, сброшенный с коня, склонился в низком поклоне и лишь потом разглядел, что повелевает ему женщина, что платье ее грязно, волосы не убраны, лицо не закрыто и конь утомлен. Но платье когда-то было красиво, конь хоть и утомлен, но хорош, а сбруя богата.

И она протягивала ему две золотые сережки за два ничего не стоящих бурдюка с кумысом. Потому пастух не стал томиться сомнениями. Кто что узнает? А молока у него много. Уже два дня из Казани почему-то не едут за ним, не берут бурдюки, полные свежего, едва начавшего бродить и искриться кумыса.

– Возьми, хаттын-каз[X а тт ы н - к а з - женщина (тат.).], свой кумыс, - суетясь и продолжая кланяться, забормотал старик. - Возьми. - Он сам приторочил наперевес через седло два упругих кожаных бурдюка, туго завязанных ремешками. И долго смотрел вслед удаляющемуся вскачь белому коню с белой женщиной на нем, щупая руками две плоские татарские сережки и шепча хвалу аллаху, который послал бедному пастуху такую удачу.

Но не меньшей удачей были эти два бурдюка с кумысом и для Федора с Марией. Целую неделю они теперь, не голодая, могли днем отлеживаться в чащобе лесов, двигаясь на север только по ночам. На север, все дальше и дальше от Казани, от татарского плена Марии и ратной повинности Федора. Да не так уж теперь и велика была его вина, ибо война в том году так и кончилась, не начавшись. Московская партия победила, Сафа-Гирей бежал, на престол в Казани сел мирный царевич шах Али. Для брани повода не стало, а зря людей московский царь не тратил. И потому русское войско быстро собралось, покинуло свой лагерь и вернулось восвояси. Окончательное покорение Казани было отложено, оно было впереди, но то уже другая история, и к моему роду она отношения не имеет. Ну а пращуры мои на десятый день в далеком лесном Заволжье набрели на глухой раскольничий скит. В дюжине курных изб жили, скрываясь от татар и от царских тиунов, бедные люди.

Сеяли хлеб на лесных делянках, косили траву, держали скот, молились богу по беспоповскому обряду, крестились двоеперстно. Работали много, жили трудно, но гордились тем, что никому налога не платили: ни Москве, ни Казани. Всего лишь исполу работали на старцев, что держали молельный дом, и того, что оставалось, на жизнь хватало.

За коня охотно приютили Федора и Марию раскольники, лечили, кормили, ни о чем не спрашивали. Старцы тоже их не донимали расспросами, дозволили жить, надеясь на увеличение своей паствы еще на пару работящих послушников. Там в лесной тиши и прожили мои пращуры всю зиму. Мария верно и преданно ухаживала за Федором, раны его зажили, он окреп, вошел в силу. И образ Жареного, так круто изменившего их судьбы и соединившего их, постепенно сглаживался в их памяти, переходя из категории живых в сонм живших, оставивших память, но ушедших, не задев душевных струн, не заставив звенеть их тоскливой нотой, бередя прошлое. Мария его полюбить не успела, а Федор даже иногда чувствовал облегчение, так как был слаб и неуемная сила Жареного подчиняла, давила и тяготила его. Но поскольку Жареный уже переселился в лучший мир, они всегда поминали его добрым словом, жалея лишь о том, что ушел он не отпетый и не похороненный по православному обряду.

Иногда они уединялись, дабы кто не подсмотрел, и разглядывали кристалл, поражаясь причудливым переливам света в нем. Особенно очаровал он Марию. Кристалл был продолговат, напоминая красную ягодку лесной земляники, но только чистого, ясного цвета, и лишь в широкой его части выделялось небольшое отличительное потемнение. Долгими часами в течение зимы, с головой накрывшись овчинной шубой, или ярким днем, стоя одна на солнечной опушке, Мария любовалась камнем, всматриваясь в его густую красную глубину. Она заметила, что рубин словно оживает на солнце, играет после ярче и острее.

А если полежит в темноте долго, то тускнеет, блекнет, словно вянет. И Мария полюбила кристалл, когда только могла, подставляла солнышку, носила его на груди и ни одному человеку из раскольников не показывала, а пуще всего старцам. Уже два раза она уговаривала Федора проглотить кристалл, что он делал с полным равнодушием. И спокойно засыпал после этого.

Камень он ценил лишь как драгоценность, которая обеспечит их будущее.

– Продадим, - говорил он, - свое хозяйство заведем, заживем как люди. - А Мария в ответ задумчиво молчала, загадочными глазами глядя в пустоту и думая, что уже ни за какие блага не согласится расстаться с камнем.

К Федору Мария относилась ласково, жалостно, но все его сначала робкие, а затем все более настойчивые попытки близости отвергала. В одну из ночей, когда они, как обычно, вместе лежали под овчиной на полатях в дымной, жарко натопленной избе, наполненной кислым запахом квашеной капусты и острым, животным духом толокшихся здесь же, на земляном полу, овец, Федор стал особенно пылок. Тяжело дыша, рвал на Марии единственную рубашку и хрипло шептал:

– Я же хочу по-божески. Что же ты? - И, встретив сопротивление, злобно прохрипел: - В татарах-то небось так не боролась. Иль там тебе на шелках больше нравилось? - Вскочила Мария, руки заломив, вскинулась, горько зарыдав, упала коленями на земляной пол, припала к теплому овечьему курдюку. Остыл Федор, стало ему стыдно. Он тоже слез с полатей, тронул Марию рукой ласково, стал утешать, но других слов, кроме прежних, не нашел: - Что же ты? Я же, Мария, по-божески. - Потом подумал, помолчал немного и добавил: - Давай пойдем к старцам, они нас повенчают.