Сборник - Фантастика, 2004 год

Возвращаться у меня не было никакого желания. Я вошел в лифт и дальнейшие свои действия продумал, пока спускался на первый этаж.

Я позвонил Ревекке и сказал автоответчику:

– Послушай, я только что был у твоего Кошениля, который на самом деле судья Арнольд, и мы хорошо поговорили. Сейчас я еду домой, и мы будем вместе, если ты все еще у меня. Если ты уехала, я тебя найду. В Остине или где бы то ни было. И мы будем вместе. Всегда. Мир рушится, и мы должны держаться друг друга. Понимаешь?

– Я люблю тебя, - продолжал я, не зная, говорю ли все еще с автоответчиком или Ревекка включила наконец связь, увидев на дисплее номер моего мобильника. - Я люблю тебя. И я готов на все, чтобы ты стала моей. На все, понимаешь? Дьявола больше нет, и, значит, все дозволено.

Судья был прав.

Из всех ужаснейших страданий нет ужасней сомненья. Это не я сказал, это сочинил Шекспир и вложил в уста своего персонажа. Отелло не хотел страдать и прекратил сомневаться, войдя однажды в спальню к любимой жене Дездемоне и убив ее способом, который в те суровые времена мог даже считаться гуманным. Какие доказательства измены он имел, приводя собственный приговор в исполнение? Платок и рассказ Яго. Глупости. Ни признания обвиняемой, ни свидетелей защиты… Произвол.

Но от сомнений Отелло себя избавил. На несколько минут, впрочем. Потом - после рассказа Эмилии - сомнения вспыхнули с новой силой ("Яго, оправдай себя!"), и бедняга мавр окончательно прервал их, заколов себя. Смертью своей он попытался доказать, что человек не может жить, сомневаясь в самом для себя важном.

И все это чепуха. Только сомневаясь, человек способен существовать на этом свете.

Я сомневаюсь в том, что Бойзен действительно уничтожил Дьявола. Я заставляю себя сомневаться. Сомнения дают мне силы жить. Я сомневаюсь в том, что Ревекка любит меня. И это хорошо: если бы я не сомневался в ее любви, она давно бы мне наскучила. Сомнения позволяют нам жить вместе.

И еще я сомневаюсь в том, что поступил правильно, согласившись защищать Стивена Бойзена.

Но все случилось так, как случилось. Я могу сколько угодно сомневаться в собственной интерпретации событий, но у меня нет оснований сомневаться в сути происходящего в мире.

Вам известна полицейская статистика. Вы знаете, какой стала жизнь на нашей планете после памятного декабря. Вы ведь и сами изменились и не можете не чувствовать этого. Сколько друзей вы предали? И сколько друзей предали вас? Кого вы успели обмануть, что - украсть? Я никого не убил, но вы, возможно, не сумели справиться с этим новым искусом?

Когда разбилось зеркало Снежной королевы, осколок попал в сердце Кая, и мир изменился.

Когда Бойзен уничтожил Дьявола, частицы Зла пришли в наш мир, изменив его навсегда. Все теперь дозволено. Все.

Прости нас, Господи, мы хотели помочь тебе…

– …А ты ему что? - лениво спросил я, теребя сережку со встроенным ментусом.

– А я ему в лоб, - радостно сообщил Вовик.

– А он что?..

– Как что?! - Вовик удивился. - С копыт нафиг слетел!

– Поня-а-а-атно, - протянул я и выпустил дым в потолок. История рассказывалась в восемнадцатый раз и, утратив к настоящему моменту большую часть красок и кружев, лучше от этого не стала, незначительные вариации повествования не оживляли. Впрочем, и повредить ей уже ничего не могло. Вовик был безнадежным рассказчиком.

– Или вот еще, - валик шарманки сделал полный круг и включился на повтор. - Подкатили мы как-то с Витьком к двум телкам в кабаке. Ну, а тут два ихних кекса из сортира возвращаются и, гляжу, уже рукава закатывают…

Я принюхался. Мысли Вовика, как всегда, были распахнуты настежь и благоухали темным "Гёссером" пополам с женским потом.

– …И прикинь, тут он достает волыну! - история приближалась к апогею, голос Вовика зловеще повысился, аромат женщины поблек и сменился запахом пороха и, почему-то, коньяка.

– А ты что? - новое облачко дыма поплыло в сторону форточки.

– А я хватаю со стола бутылку "Хеннеси" и в рожу ему! - Вовик азартно размахнулся воображаемой бутылкой, и его громадный кулак пронесся буквально в сантиметре от моего носа. Бутылка, на мой взгляд, была ни к чему.

– А он?

– С копыт и в отрубе, - привычно закончил рассказ Вовик.

– Поня-а-а-атно.

Скучно. Невыносимо скучно. Осточертевшие истории и коротенькие мыслишки недалекого громилы, помноженные на жару и безделье, кого угодно сведут с ума. И все это в помещении, намертво прикрытом "глушилкой", где ментус бьет метра на полтора, и ничье сознание, кроме ближайшего собеседника, недоступно… Вакуум. Лучше бы Немой торчал здесь с ним, а я развлекал в приемной ногастую Юльку.

Щелкнул, включаясь, селектор.

– Саша, Вовик, зайдите ко мне.

Вовик торопливо сдернул ноги со стола и привычным движением затянул на горле ослабленный узел галстука. Будто передавленные этой нелепой на бычьей шее удавкой, испарились запахи коньяка и баб. Пиво, однако, осталось.

– Пошли, что ли? - неуверенно бормотнул он - шефа Вовик побаивался, - не знаешь, чо там?

Я догадывался, но лишь пожал плечами. Вовик поежился.

– Может, у Юльки спросить?

– Да брось, ничего страшного, прорвемся, - я ткнул окурком в пепельницу. Успокаивать этого громадного и в общем-то не трусливого человека было неловко.

– Тогда ты первый, - на всякий случай подстраховался Вовик.

Я коротко постучал и, не дожидаясь ответа, открыл массивную дверь директорского кабинета.

Анатолий Иванович Дорогой, генеральный директор фирмы с кокетливым и двусмысленным названием "Золото Кортеса", встретил нас, не поднимаясь с кресла. Кивком велев сесть, шеф связался с секретаршей.

– Юленька, Саша и Вовик у меня. Никого не пускай… и пусть Немой зайдет.

– Хорошо, Толиваныч, - пропищала Юля, и связь прервалась.

Я нырнул в сознание шефа и оказался в кабинете. Он почти не отличается от реального кабинета директора "Золота Кортеса", но именно почти. Кое-что в нем не так. Это помещение мы обставляли вместе с Анатолием Ивановичем. Во-первых, стены. В кабинете они обычного "офисного" цвета, то есть белые, а в кабинете - розовые, так мне легче работать. Пол, потолок, бельгийский несгораемый шкаф, громоздкий директорский стол - это все как в жизни. Справа от стола, на стене, картина. "Рыбалка на Дунае". Это шеф повесил, работа Эмира Кустодицы. Дорогой давно охотится за этим полотном, но пока безуспешно, так что висит оно только у него в сознании, дожидаясь счастливых времен, когда оригинал займет пустующее место на реальной стене. Мне не мешает - пусть висит, у всех свои тараканы.

А за спиной шефа, на том самом месте, где в реальной комнате находится широкое окно, навсегда задернутое гармошкой жалюзи, расположился длинный, во всю стену, стеллаж. Это - моё детище. Стеллаж Памяти. Надежное, стальное сооружение, вырастающее к потолку, выкрашенное в ровный серый цвет и поделенное стальными же переборками на равновеликие ниши. В них ровными рядами располагаются выдвижные ящики.