Сэмюэль Гей - Утросклон

С дружным беззлобным смехом налили и Монку, и он впервые за все время улыбнулся. Он не чувствовал уже в себе негодования от этого покупного вертепа, зато живо представил себя со стороны пожирающим салаты и окончательно развеселился. Ну надо же, выказать себя таким букой в ничего не замечать, кроме жратвы. И тем не менее люди, сидевшие с ним за одним столом, прощали ему такое скотское поведение, а Аллис даже предложил выпить за него, за Монка.

- Ну нет! Я хочу выпить за вас, - поднялся Монк.

Он видел, как трудно подчиняется ему тело, и язык едва не заплетается, но изо всех сил старался держаться твердо и выражаться ясно.

- Это восхитительно - весна, домик в лесу... так тепло и спокойно... Я пью за вас!

Монк опрокинул бокал и уже не чувствовал вкуса того, что пьет.

Льюзи протянула ему яблоко, и он откусил прямо у нее из руки.

- Браво, Монк, - похвалила Сьюзи, - ты начинаешь оживать.

- Он немного утомился в пути, - вполголоса объяснил Аллис. Монк услышал, но ничего не имел против такой лжи.

- Монк, ты не будешь больше таким хмурым? - спросила на ушко Льюзи, и юноша чуть не задохнулся от запаха ее духов.

О нет! Монк не бывает грустным в хорошей компании. Разве возможны рядом две вещи - грусть в вино? Конечно, нет!

- Эй, Аллис! Почему это вы все молчите? Тогда налейте хотя бы вина! Монк протянул бокал, и Аллис, снисходительно улыбаясь, отмерил ему добрую дозу шампанского.

Монк залпом выпил и покривился:

- Это не то. В следующий раз я буду пить джин. Он мне понравился. Хотя лучше всего - ром. Это единственное средство, которое помогает от морской болезни.

- Что, уже началась? - съехидничал Аллкс, но Монк не почувствовал жала его шутки.

- Давайте выпьем за море! - выкрикнул он. - За тугие паруса и крутую волну под килем... Остаавьте себе-е бе-ерег, а мне отда-а-айте море... запел Монк старую матросскую песню, и с этого момента память надолго оставила своего хозяина.

Отведав из каждой бутылки, что были на столе, он без меры много говорил, улыбался и все чаще разглядывал родинку на розовом плечике Льюзи. Ему было хорошо.

Вконец охмелевший, Монк потерял счет времени, одолеваемый одним только жгучим желанием, от которого бешено колотилось сердце. Он уже не видел стен комнаты, тарелки как лягушата скакали по столу, кружился потолок... Монк ничего не замечал, кроме улыбчивой, манящей Льюзи. Вот совсем близко ее глаза, губы. А руки тонкие и такие сильные...

Он едва мог пошевелить головой в крепких объятиях Льюзи и, только переведя дух, вдруг почувствовал возле своей щеки маленькую и твердую грудь девушки. Его бросило в жар, он на миг протрезвел, испуганно огляделся. В комнате, кроме них, никого не было. Льюзи хихикнула и сделала ему таинственный знак, Монк поднялся с трудом со стула и на прямых ногах пошел за девушкой, что-то нежно мыча. Последнее, что он помнил, это как Льюзи помогала ему снимать пиджак...

XIII

"Что бы это могло случиться с Монком? Вчера был такой радостный, шумный, много шутил, а потом как в воду канул. И дома не ночевал, и на шхуне его не было..." Икинека сидит в мастерской. Вот-вот начнет светать. В комнате уже различимы предметы: верстак, самодельные шкафы с инструментами, заготовками, оправами для очков. Шлифовальный круг возле окна, как раз напротив Икинеки, но серый камень спит. Все в доме спят... Икинека боитсяз вдруг зайдет кто-нибудь и сейчас же догадается, что она всю ночь не смыкала глаз. Но какой может быть сон, если душу окутала паутина тревоги, а в голову лезут всякие глупые мысли.

"Почему Монк исчез так внезапно, никого не предупредив? Никогда с ним такого не было. Что-то случилось... А может, его убили? Те, кто дал такие большие деньги. Монк хотя и рассказывал, что находится теперь на важной службе, но я тогда не поняла, что за мудреные дела такие. Может, он сейчас как раз и занимается ими? Но почему ничего не сказал? Неужели это тайна?.. А хотя что ему говорить, ведь он один на белом свете и, наверное, потому считает, что никому не интересно, где он и что с ним. Но это же не так! Тысячу раз не так..." Совсем рассвело на улице. Сейчас в Бухту Спокойной Воды войдет солнце. Икинека на время оставила свои печали, чтобы не пропустить рождение нового дня.

Она любила встречать и провожать каждый новый день. Ей нравилось жить, потому что она не ждала от жизни многого. А может, потому и нравилось, что многого не ждала. Вот только Монк...

Икинека пристально смотрела на восток, но тщетно - горизонт частили махровые серые тучи, и солнце ко времени в Ройстон не явилось, его лучи сияли час где-то в вышине, скрытые от глаз плотным одеялом облаков.

Икинека видела, как просыпается город: закудрявился дымок над крышами домов, профырчал где-то автобус, увозя рудокопов на работу. По противоположной стороне улицы пробежала собака, похожая на cryсток тумана.

Скрипнула кровать в спальне матери, и тут же отец подал голос из своего закутка: - Дочка, что там за окном делается?

Икинека вздрогнула. Она поняла, что отец не спал и все-все про нее знает. Ей не хотелось сейчас говорить, но она представила, как отец затаил дыхание, ожидая ответ. Как можно беззаботно и весело Икинека прокричала отцу, что скучный денек нынче пришел в Ройстон. Тот удовлетворенно закашлялся.

Девушка раскрутила каменное колесо. Неутомимый труженик заскрипел, просыпаясь, и чихнул - это Икинека прикоснулась к нему стеклом. Вскоре шлифовальный круг набрал полные обороты и зашипел, слизывая шершавым языком все ненужное.

Перед тем как вставить стекло в оправу, надо так обработать стекла, чтобы в них заиграл особый свет.

Это требует большого напряжения, точности глаза, особой чуткости пальцев. Чуть ошибешься, и тогда придется все начинать сызнова. Икинека понимала: надо работать, чтобы прогнать невеселые мысли, это всегда помогало ей, но как же можно работать, когда на сердце неуютно и так хочется спать, что щиплет глаза, будто в них попал песок.

Послышался шум в передней. Мать кого-то назвала ранней птахой, и Икинека узнала голос тетушки Изы.

Она что-то бойко протараторила матери, посмеялась о чем-то с отцом, и через минуту смуглая толстушка в расстегнутом коротком плаще и без платка была уже в мастерской.

От нее, как всегда, вкусно пахло свеженарезанным табаком, и по этому поводу Иза обычно шутила, что ее никакая хворь не возьмет и она проживет двести лет.

Икинека и на самом деле так думала, потому что сколько она себя помнила, столько же существовала на их улице табачная лавка Изы.

- Здравствуй, невеста, - обрадовалась девушке табачница. - Трудишься? Вот и хорошо, дай отцу передохнуть, повертел он за свой век это чертово колесо.

- Почему вы так? - улыбнулась Икинека. - Хорошее колесо. Мы любим его, как и вы свою лавку.