Евгений Войскунский - Ур,сын Шама

— К сожалению. — Себастиан поднялся. — Сегодня нашу группу увозят в Крым. Я очень рад знакомству с вами, господин Уриэль. Не откажите в автографе на память…

Ур широко расписался на блокнотном листке и сказал:

— Я тоже был рад познакомиться с вами.

…Стояла середина августа. Теплые синие волны лениво накатывались на раскаленные солнцем пляжи. На вечерних представлениях в цирке распаренно блестели лица зрителей, и амфитеатр словно шевелился от сплошного мелькания вееров. Что уж говорить об артистах — они обливались потом.

Но цирк неизменно был полон.

Однажды незадолго до представления Ура вызвал директор. Это был добродушный толстяк, начинавший когда-то жонглером, а потом пошедший по административной части. Он сидел в своем кабинете в просторной сетке и лавсановых брюках с подтяжками. Перед ним на столе лежало вафельное полотенце, которым директор то и дело утирал потное лицо.

— Садитесь, Уриэль. — Директор повел на него набрякшими веками. — Вот какое дело, голубчик. Указание есть одно. Э-э-э… Если ваш номер имитационный, то есть вы приводите материальные тела в движение не телепатически — так?.. то вы обязываетесь раскрыть секрет своей аппаратуры. Разумеется, цирк гарантирует сохранение вашей тайны, поспешно добавил он. — Если же нет, то есть если секретной аппаратуры нет и вы работаете… э-э… натурально — так?.. то вам придется предстать перед комиссией специалистов. Я вам все оформлю, голубчик, слетаете на три дня в Москву, покажетесь там в цирковом управлении. Завтра и вылетайте, чтоб не тянуть это дело…

— Нет, Владимир Федорович, — тихо сказал Ур, — никуда я не полечу и никакой комиссии ничего показывать не стану.

Директор шумно вздохнул и вытер полотенцем лицо.

— Так и знал, что вы заупрямитесь…

— Я показывал номер худсовету, когда вы меня принимали, и считаю это вполне достаточным.

— Да и я так считаю, голубчик! Не думайте, что мне было просто вас оформить — вы же иностранный практикант, к тому же, смешно сказать, без документов. Но нам понравился номер, и я решил расшибиться в лепешку… Впрочем, и расшибся бы, если б одна весьма солидная организация не пошла мне вдруг навстречу. Так вот… Номер пользуется успехом, сборы хорошие, чего еще надо директору? А? Ничего не надо, терпи жару и радуйся. Так нет. Какой-то…

Тут директор прикусил язык. Вовсе было не обязательно этому Уриэлю знать, что нашелся какой-то мерзавец, написавший в управление анонимное письмо.

— В общем, сейчас позвонили из Москвы, — продолжал он, крутя головой и вытирая полотенцем шею. — Почему я не согласовываю с ними номера, да что это за телекинез, который… э-э-э… не утвержден, так сказать, наукой… и не массовый ли это гипноз… Голубчик, я с вами очень доверительно говорю и надеюсь, что и вы мне доверяете…

— Конечно, — сказал Ур.

— Ну так вот. Не торопитесь отказываться наотрез. Не убудет же от вас, если вы покажетесь комиссии.

— Если это так уж надо, Владимир Федорович, то пусть комиссия приезжает сюда и смотрит. А объяснять ничего не буду.

— Я уж думал об этом — пригласить комиссию сюда. Попробую. Может, согласятся — командировка-то приятная, к морю… Да ведь это формальность, голубчик: они там, в управлении, тоже сборами нашими довольны… Сейчас позвоню. А вы, очень прошу, полюбезнее с ними будьте, когда приедут.

— Я пойду. — Ур поднялся.

— Жаль, — вздохнул директор. — Такие сборы, такие сборы… Конечно, дирекция имеет право на замену номеров, но терять несколько представлений…

— То есть как? Вы хотите сказать, что я…

— Голубчик, неужели не ясно: до утверждения вашего номера комиссией придется поскучать немного. Да вы, я слышал, купаться в море обожаете… Я потороплю комиссию. Ну, дня три-четыре придется подождать. Жаль, очень жаль… Такие сборы…

Я тревожу тебя в неурочное время, Учитель. Прости.

Мне очень плохо. С тех пор как я стал полностью причастен, никогда не было мне так трудно, так плохо. Это огромный пестрый цирк, в котором беспрерывно сталкиваются, скрещиваются, расшибаются друг о друга страсти, желания, мысли.

Учитель, я сознаю свой долг. Но мне трудно. Я уже натворил много глупостей.

У меня раскалывается голова… Меня душат ночи…

Тревожит ощущение какой-то засады… Меня подстерегают!

Учитель, мне плохо!! Заберите, заберите отсюда…

Он вышел из гостиницы поздно, когда затихли улицы. Горели среди деревьев редкие фонари, освещая неподвижную листву. Несколько человек стояли у раскрытой двери междугородной телефонной станции. Они курили и переговаривались голосами, звучащими неестественно громко в ночной тишине.

Ур свернул влево. Вот афишная тумба, газетный киоск. Каменные ступени, ведущие к детскому кафе. Ур остановился и некоторое время смотрел на эти ступени, на вывеску, слабо освещенную фонарем. Потом двинулся дальше.

Впереди шла компания — двое парней и три девушки. Один парень пел, перебирая гитарные струны, и девушки вторили ему:

Ур замедлил шаг, чтобы не перегнать компанию. Потом он продрался сквозь пахучие остро, по-ночному, кусты и стал спускаться узким переулочком к морю. Уныло опустив ковш, желтел у деревянного забора экскаватор — заснувший диковинный зверь, наработавшийся за день,

Пустой пляж был печален и неузнаваем. Призрачно белели обрывки бумаги, тут и там поблескивали плоские галечники, отражая — в меру скромных возможностей — лунный свет. Море с тихим шорохом играло с мелкими камешками.

Как был — в джинсах, белой рубашке и босоножках — Ур вошел в воду. Вода была теплая, но от одежды холодило. Он поплыл спокойным брассом навстречу луне и звездам.

Лунная дорожка серебрилась левее, а дальше виднелась освещенная полоска причала. Потом она осталась позади.

Черная вода и черное небо. И он — один меж ними…

Дальше, дальше!

Иногда он оборачивался, чтобы взглянуть на береговые огни. Они удалялись. Вот совсем исчезли — видны только портовые цветные мигалки да слабое зарево над растаявшим в ночи городом. Один, совсем один в черной воде, в открытом море, под крупными звездами.

Вдруг звездный рисунок перечеркнула тень. Узкая, веретенообразная, она нависла над Уром, потом медленно стала снижаться. Закачалась на воде.

В тускло отсвечивающем борту возник черный овал — это беззвучно отворилась дверь. Ур взялся за порог, подтянулся на руках и очутился в шлюзовой камере. Разделся, не торопясь отжал одежду и развесил для просушки. Закрыв внешнюю дверь, Ур включил свет. Потом, мягко шлепая мокрыми босыми ступнями, прошел к пульту и опустился в кресло.