Александр Абрамов - Мир приключений 1971

Однако стоп! Всему есть предел. Господа офицеры встали стеною: не дадим доктора в обиду. А ежели доктора высадят в Петропавловске, то и они все высадятся в Петропавловске. Понятно?! Господин Юнкер опешил, попятился, не осмелился перечить.

Отныне все определилось бесповоротно: с одной стороны — капитан, с другой — команда, от старшего офицера Бутакова до последнего матроса.

Однако “Морской устав” непреложен. А значит, сколь ни клейми капитана, сколь ни презирай, но подчиняйся во всем: два пальца к фуражке и короткое: “Есть”. Во всем подчиняйся, и в сроках отплытия тоже.

Отплытие… Вот как раз тут-то охотно подчинились бы лейтенанты Бутаков и Бессарабский, мичманы Шкот, Голицин, Фредерикс. [33] Евгению Голицину пришлось покинуть корабль: князь сильно расхворался. В Петербург он вернулся сухим путем. Впоследствии командовал пароходом-фрегатом и погиб в море. Николай Фредерикс после похода “Або” был произведен в лейтенанты. О дальнейшей судьбе барона я не слыхал.

Зима катила в глаза, надо было убираться из Авачинской губы до ледостава. А Юнкер мешкал.

Юнкер знал, каково достанется экипажу на длинном переходе из Петропавловска в… Он даже наедине с собою страшился думать о том пункте, где “Або” положит якорь. Собственно, не о пункте как таковом, но о длительности перехода к нему без стоянок и почти без провизии.

Переминаясь с ноги на ногу, Андрей Логгиныч воздыхал: ему-де страсть не хочется огорчать своим отъездом милейшего Страннолюбского.

Нежеланием “огорчать” господин Юнкер особенно огорчал Страннолюбского.

Бедняга кручинился. Ну-ка зазимует “Або” в Петропавловске? Попробуй кормить такую ораву. Это тебе, брат, не в Кронштадте, где ломятся флотские закрома.

Едва-едва спровадил начальник Камчатки зажившегося на его хлебах Андрея Логгиныча.

На Камчатку шли — мучил зной и штиль. От Камчатки шли — мучила стужа и штормы. Шли па Камчатку в надежде на отдых. Не обманулись. Шли от Камчатки в надежде достать свежие припасы на Сандвичевых островах. Обманулись.

Не то чтобы обманулись, а господин Юнкер надул. Можно сказать, на кривой объехал желанные богоданные острова. Так расположил курсы, чтоб миновать архипелаг. (Да и зачем было Андрею Логгинычу вести туда корабль, коли без денег ничем не раздобудешься, а в казенном сундуке лишь тараканы водились!)

После Никобар в Индийском океане моряков косили тропическая малярия и брюшная горячка. [34] Тиф. Матросы сгорали, облитые смертным потом, в жестоком жару; их приканчивали кишечные кровотечения, поносы, ничем не утолимая жажда… После Камчатки, в Великом или Тихом, на стонущий в штормах корабль рухнула страшная болезнь, бич мореходов и узников, защитников осажденных крепостей и бирюков северных становищ: скорбут.

Настоящие капитаны (по камчатскому выражению: дошлые) всегда бдительно надзирали, чтобы на судне не иссякали враги скорбута — соки разнотравья, репа и капуста, брусника и редька, всякий овощ. Овощами и фруктами можно было бы обзавестись на Сандвичевых островах, там они гроши стоили.

Но транспортом “Або” командовал не настоящий капитан, а господин Юнкер, промотавшийся барин. И на транспорте “Або” скорбут принял ту ужасную форму, которую доктор Исаев называл “молниеносной пурпурой”. И вот уж опять наскоро отпевали мертвецов. Истощенных, кожа да кости, покрытых жуткими пятнами, с синеватыми, рыхлыми, обеззубевшими деснами.

Десятилетия спустя бывший мичман “Або” и будущий севастопольский герой Павел Яковлпч Шкот содрогался, вспоминая те дни, когда над кораблем разносились словно бы не удары рынды, а звон кладбищенского колокола.

“Мы выдержали ряд штормов, в продолжение которых не имели теплой пищи, так как разводить огонь в камбузе не было возможности, и питались сырой солониной и остатками сухарей.

Снег валил, очищать палубу от него недоставало силы, и потому на палубе снегу постоянно было по колено, с рей и с парусов падали глыбы снега. К этому нужно прибавить, что как офицеры, так и команда опять начали болеть; пришлось снова стоять на три, а часто и на две вахты. Сухого платья не было; обогреться негде и нечем; берегли только одну перемену сухого платья, которую надевали после смены с вахты; вступая же снова на вахту, надевали опять мокрое; по палубе протянуты были постоянно леера, без которых ходить было невозможно.

В кают-компании и матросской палубе было мокро и душно от закрытых и задраенных люков… Да, плавание было вполне ужасное.

Кажется невероятным, как мы могли перенести такие бедствия. Кажется, что это был сон, так как плавание на злополучном транспорте “Або” превосходит всякое вероятие”.

Не увидев Сандвичевых островов, несчастные подчиненные господина Юнкера не увидели ни чилийского Вальпарайзо, ни перуанского Кальяо. Господин Юнкер гнал все дальше, все дальше.

Покойники, зашитые в парусину, с балластиной в ногах, падали в пучины. Иеромонах осип от погребальных молитв. Не люди — шаткие тени цеплялись за ванты.

Чудом прорвались сквозь вздыбленный, пенящийся, ревущий пролив Дрейка, чудом обогнули мыс Горн, чудом выскочили в Атлантический.

Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою.

И мертвецы, мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.

Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А сподвижник Крузенштерна известный Юрий Федорыч Лисянскнй сто сорок два дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!

Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные, на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили и корабли у них глядели молодцами.

А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса.

Обрезали их ножами как ни попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.

В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет.

В Рио был русский посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.

Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный рапорт с жалобой на господина Юнкера.

Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал. Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в Рио он промолчал.

Два месяца “Або” не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был морякам “Або” лазаретом. И, как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал покоя, хоть и сам едва держался на ногах.