Элисон Синклер - Вереница

Вообще-то письмо адресовано не ему, а вам. Нерадостное письмо. У нас здесь большие проблемы. Я пишу вам, завернувшись в спальный мешок, поскольку тут зверски холодно. Нет, мы еще не замерзаем, но стало куда холоднее, и свет какой-то сероватый, и по всему лагерю распространились гнилые и мерзкие ямы.

Эревон практически погиб. В пещере все время темно, и ее собираются закрыть, потому что дышать там невозможно. Фангорн тоже умирает – все деревца распались в прах. Моя пещерка, говорят, пока держится, но я не знаю, надолго ли ее хватит. Дядя Стэн утверждает, что в рубке управления все нормально. Передвижение по кораблю сейчас ограничено, поскольку люди в здоровых пещерах боятся, как бы к ним не занесли инфекцию. Другие говорят, что инопланетяне рассердились на людей из тех пещер, которые начали разрушаться, и не желают иметь с нами ничего общего. Эй Джи расставил часовых у всех выходов – боится, как бы люди, которые считают нас виновными в войне, не напали на нас и не попытались бы нас уничтожить, чтобы угодить инопланетянам. Все здесь стало так мрачно и грустно – дурдом, да и только.

А дядя Стэн вбил себе в голову, что я – его единственная надежда. Его словно подменили после того, как Сет сломал ему палец – и, похоже, надломил что-то в душе. Виновата я. Он им все рассказал только ради меня. Я – его должница по гроб жизни. Но я все равно не знаю, смогу ли я выполнить его просьбу. При мысли о том, что “Теваке” внедрится в мой мозг, у меня мурашки по коже бегут, святая правда. Но с другой стороны, меня гложет любопытство. Хочу попытаться сделать то, что удалось Стивену с его картиной. Узнать, вправду ли “Теваке” – живое существо. И, быть может, наконец встретиться с совами.

Наверное, дядя Стэн прав: кто-то должен попробовать. Просто мне неохота быть этим кем-то. Дядя Стэн недавно сказал мне, что годы, прошедшие между смертью папы и до появления Алана, были очень тяжелыми. Когда мне раньше говорили о том, как нам было тяжело, и о том, что мне не следовало так жить, и о том, как я должна быть благодарна за то, что все это кончилось, я просто ничего не слышала. У меня словно пытались отобрать мою единственную награду за то, что мы выстояли. Теперь, после того как я пожила здесь, я могу точно сказать тебе, мама: это были ужасные годы. Годы, когда я маялась и не могла уснуть ночами, думая, где достать денег, чтобы заплатить за квартиру и рассчитаться с врачом за больное ухо Джой, и как мне присматривать за ней, чтобы ты не потеряла работу, слишком часто отпрашиваясь, и что мне наврать в школе, когда начнут спрашивать, почему я пропускаю уроки. Годы, когда ребят начинали втягивать в бандитские шайки, а Джой все время болела, а ты все время уставала до смерти, а я была… я даже не знаю кем. Я будто шла все время по узкому бетонному туннелю: делала то, что было необходимо в данный момент, потом что-то еще и старалась держаться за воздух. Да, нам бывало весело, еще как! Но, честно говоря, раньше я просто не понимала, до чего ужасно я чувствовала себя оттого, что все держалось в основном на мне. Знаю, мама, ты тоже делала все, что могла, и я уверена, что взрослому человеку это не менее трудно, чем подростку. Но именно поэтому, как мне кажется, я так яростно восставала, когда мне пытались внушить, что ребенок – это очень серьезно, когда меня волокли на занятия для беременных, когда мне вбивали, что я должна относиться к этому серьезно и чувствовать свою ответственность. Я не хотела быть ответственной! То есть я не хотела ходить на занятия, и бегать по магазинам, и бывать там, где положено околачиваться подросткам из Лагуна-Бич. Конечно, это безответственно, но я не хотела, чтобы моя малышка стала для меня обузой. Я просто хотела любить ее, а я знала, как сильно я могла – простите, ребята, вам будет больно это читать, – как сильно я могла ненавидеть людей, которые все время зависят от меня, и зависят, и зависят! Я не хотела возненавидеть свою девочку до того, как она родилась.

Поэтому я удрала. Мне хотелось растить своего ребенка так, как я считаю нужным: просто стараться любить ее и заботиться о ней, не перенапрягаясь изо всех сил. Я думала, инопланетяне позволят мне это сделать. И по-моему, я не ошиблась. Потому-то я и не хочу подключать свои мозги к “Теваке”. Потому-то я и не хочу всех нас спасать.

– Во всем этом должна быть какая-то система. – Морган склонился над картой и сдвинул два ее листа, чтобы сравнить их друг с другом, сместив таким образом штук шесть монет, служивших метками. – Должна быть!

Карта, составленная сержантом Лоуэллом на основе рисунков многочисленных “картографов”, отображала примерно пятую часть “Теваке” – около сотни пещер, каждая из которых была пронумерована. Цитадели, естественно, присвоили первый номер и поместили на пересечении нулевой вертикали и горизонтали сетки. Хотя сам сержант признавал несовершенство карты, это был своего рода шедевр.

Картина складывалась очень мрачная. В половине из ста пещер, представленных на шестнадцати листах, обнаружились признаки разрушения. Последние данные были получены до того, как все коридоры закрыли, а оставшихся в живых вывели из пещер, порой под дулами винтовок. Признаки дегенерации окружающей среды были разными: от незначительного понижения температуры и сокращения светового дня до превращения некогда пригодной для жизни зоны в покрытую инеем пустыню, как произошло в Эревоне. Разрушения в Цитадели были где-то на уровне пятидесяти процентов: хотя воздух пока не испортился, лишь половина пещеры еще производила имбирный хлеб и питьевую воду, а температура не поднималась выше десяти градусов по Цельсию.

Морган потер глаза. Как и у Софи, они воспалились от бессонницы и пыли. Только что закончилось чрезвычайное собрание, в котором принимали участие члены комитета и все ученые. Собрание началось, едва зажегся свет – что произошло на пятнадцать минут позже обычного, – и продолжалось до красного вымпела, однако согласие по формулировке проблемы так и не было достигнуто, и резолюцию насчет необходимых действий тоже принять не удалось. Арпад был безмятежным “зрачком” шторма. Он собирал запасы имбирного хлеба, воды и химикатов, распределял зимнюю одежду и одеяла, усмирял споривших до хрипоты людей, осуществлял наблюдение над учеными и отрядами, обеспечивавшими выживание, и гасил все обвинения и контробвинения в корне. Для него, как кто-то заметил, катастрофа была сродни земному раю. Остальные выглядели так же, как Морган – грязными, уставшими и несчастными.

Софи нагнулась и начала разминать Моргану онемевшие мускулы возле шеи. Он поежился, явно смущенный. Но длительное общение с кошками не прошло для Софи даром. Она знала, что когда прикосновения действительно неприятны, кошка начинает кусаться, царапаться и в конце концов уходит, недовольно подняв хвост. Поэтому она продолжала массировать, пока Морган не расслабился и не отдался ее рукам.