Михаил Белозеров - Железные паруса

— Ну что тебе стоит, — попросила она, — ты ведь такой упрямый…

Он остановился.

— Я хотел быть им, — ответил Он, — но не сумел.

И тогда человек перегнулся через перила и закричал:

— Не мешай! Не мешай! Иди к себе.

— Карлос! — взмолилась она, — зачем он тебе, отпусти его, отпусти.

— Ты сама этого хотела, — возразил человек.

— Я ошибалась, Карлос! — крикнула она.

— Иди домой! — закричал человек. — Иди!

Они двинулись дальше.

— Совсем рядом, — повторил, оборачиваясь, человек.

Он отворил дверцу в стене, и они начали подниматься по узкой винтовой лестнице.

— В самом центре, — добавил человек. — Мы даже не будем открывать всю задвижку…

Был он деловито-равнодушен, как тюремный палач, но с неким тлеющим интересом: "А что же дальше? Впрочем, если ничего не выйдет, я не расстроюсь, главное довести, а там посмотрим. Но отпустить, не отпущу, а разберу на запчасти и спрячу до поры до времени — все пригодится, ничего не пропадет".

Потом стена кончилась, и они очутились почти под куполом, и надо было пройти всего десяток шагов по навесной лестнице.

— Дай-ка мне эту штуку, — сказал человек и протянул руку к Громобою.

И тут Он словно очнулся, словно Громобой был его второй жизнью, и ему стало жаль ружья.

— Дай! Дай! — потребовал человек.

— Карлос! — Дануте стояла перед ними. — Отпусти его ради меня.

— Не мешай! — буркнул человек, не глядя. — Я и так много с ним возился.

— Ты ошибся, — сказала она, — на этот раз мы все ошиблись…

— Уходи отсюда! Мне надоело ждать!

— Стой! — крикнула она, — Я тебе не все сказала.

— Ну?..

Человек уже держал Громобой в своих руках.

— Он носитель бессмертия!

— Еще чего? — человек удивился и перестал рассматривать Громобой.

— Да, — сказала она, — бессмертия, и опасен прежде всего для тебя.

Казалось, человек задумался.

— А вот это мы сейчас проверим, — сказал он через мгновение.

— Ты погибнешь, — предупредила она. — Это опасно.

— Не мели ерунды, — возразил человек.

— Он все прекрасно понимает, — сказала она. Он гораздо гибче, чем нам кажется, и у него должен быть шанс.

— У него ничего не должно быть! — отрезал человек. — Этот вариант обыгран до конца!

— Он достаточно мудр, чтобы возродиться, — настаивала она.

— Это не меняет сути, — сказал человек. — Дело закончено. Я чертовски рад.

— Все меняет! — отчаялась она. — Мы тоже должны меняться.

— Решено! — закричал он. — Значит, так и будет.

— Ты не можешь все решать один! — твердо сказала она. — Твои доводы слабы. Вокруг нас что-то изменилось, я не знаю что. Сначала надо разобраться в себе. А Он продержался, сколько мог.

— Каково мне, слабейшему, быть и смотреть на вас, а? Что же, ни правого, ни левого? Или я ошибаюсь? Может, мне уйти, может, все самотеком… Или у тебя очередное просветление?

— Карлос, миленький, передумай, — умоляла она, — пока не поздно…

— Я вижу, он тебя кое-чему научил.

— Разве это теперь важно? — спросила она.

— Важно, — сказал человек. — Он сам пришел. А там, — он показал пальцем за спину на окна, — уже все готово и обратного хода нет, время пошло.

— Это я виновата! — снова крикнула она. — Ему не нужно наше освобождение.

— Я не верю тебе, ты все выдумала.

— А как же Громобой? — спросила она. — Тоже выдумала? Или Монстры, или…

— Прочь! — закричал человек.

— Я открою экран, — предупредила Дануте и показала на что-то рукой.

— Уйди! — человек вскинул Громобой. — Или ты уйдешь, или…

— Беги! — крикнула Дануте. — Беги и не оглядывайся.

И тогда Он прыгнул и вцепился в человека. И они, шатаясь, боролись на узкой лестнице. И был такой момент, когда Он едва не столкнул человека вниз на мраморные столики. Но человек, оборотившись к нему оскаленным лицом, вдруг произнес голосом того несчастного, который утром пытался сжечь патрульного:

— Не затем я так долго за тобой охотился, чтобы просто так отпустить, — и наотмашь ударил прикладом в лицо, а потом стал поворачивать Громобой, чтобы выстрелить.

И тогда вдруг раздался звук осыпающегося песка — полный скрытой опасности, и еще чего-то, чему не было понятия.

Он даже не заметил, как, — но купола уже не было, не было и Дануте под ним, а в разверзшуюся дыру падал голубой туман.

Он втекал, как живой, как завораживающий финал, не относящийся непосредственно к самому действию, а лишь приоткрывающий следующее мгновение — быстротечное, как удар молнии, и потому непонятное и невоспринимаемое; как дополнение, но самое важное, незыблемое; как надлогическая скорлупа, скрывающая под собой пульсирующую суть, ложное время, лично твое видение, — нужное, необходимое, словно давно забытое и всплывшее во сне; как подарок судьбы, как смысл нового учения, переложенного в зрительный образ, как паровозный гудок под куполом вокзала, и ты должен собираться, бежать, толкаться в толпе с чемоданами, чтобы успеть, влезть, всунуться, занять соответствующее тебе место, видеть сны под беспрестанное покачивание и постукивание колес, чтобы проснуться однажды и увидеть — все, приехал, стоп, конец, и облегченно вздохнуть, перекреститься. Но так ничего и не понять, ибо, чтобы понять, надо быть Сверхчеловеком, Богом, Создателем.

Человек в страхе вскинул руки и закричал.

Непонятная сила растащила их. И Он оказался прижатым к полу. А на человека уже упала голубоватая тень; и когда Он глянул вверх, его голова уже отделилась и продолжала кричать где-то в голубоватой пелене, а вслед за ней пропали часть груди, дергающиеся руки и живот. И только ноги с блестящими кольцами на пальцах оставались еще видимыми, но сантиметр за сантиметром исчезали. И когда окончательно растворились, Он дернул за торчащий из тумана ремень. Дернул сильно, всем телом. Плюнул кровью из разбитого рта и дернул. И вырвал Громобой целым и невредимым.

И тогда Нечто светлое, сокровенное наклонилось над ним и глянуло огромными неподвижными глазами. И Он одновременно испытал такой ужас и такое единение с Ним, в сравнение с которым не шло ни что — ни само его существование, ни мертвый город, ни ежедневный вопль Сирен, и — "Бух-х-х!.. бух-х-х!.." — за окнами разрушился еще один балкон, и наступило еще одно утро.

Первые ракеты Он принял за метеориты.

Они летели перпендикулярно эллиптической плоскости, с севера на юг, оставляя на блеклом северном небе широкие, огненные прочерки.

На следующий день они тоже падали.

И только на третий Он догадался взять бинокль и опешил — тонкие серебристые цилиндры сгорали в атмосфере как спички. Он тут же принялся собираться. Но вначале долго рылся в кладовке и нашел: любовно завернутый в мешковину Громобой.