Мария Галина - Экспедиция

До какого-то момента.

Они ударили автоматной очередью по колесам и в кабину грузовика. Что там произошло, я не успела заметить, но ответных выстрелов не последовало, а грузовичок наш въехал в дерево и остановился. А больше я почти ничего не видела, потому что кто-то, кажется Томас, ткнул меня мордой в тюки. Потом, когда выстрелы стихли, я осторожно подняла голову, и на этот раз увидела того, кто нас обстреливал.

Он стоял на прогретом бетоне, широко расставив ноги, в той уверенной позе, которая теперь часто бывает у людей, владеющих оружием или просто таскающих его с собой, и орал:

— Выходите все отсюда!

За таким криком могло последовать все, что угодно, тем более что он и вправду был вооружен. Так что мы полезли из грузовика под пустое синее небо. Тихо, молча, словно надеялись, что если мы не будем шуметь, они нас не заметят. В придорожных зарослях пела какая-то птица.

Он был тут не один — понятное дело, а то бы он все же не вел себя так уверенно, — дорогу перегородил автобус, самый обычный, красный такой автобус, который когда-то был рейсовым, и около него стояли еще несколько ребят в пятнистых комбинезонах и крепких военных ботинках. Это совершенно явно была боевая группа — очень боевая группа, потому что одежда у них была добротной, и выглядели они сытыми. Непонятно только, что им было нужно. Или мы и вправду заехали в какой-то другой военный округ и уже находимся с кем-то в состоянии войны?

От черной автобусной тени отделился еще один боевик, тоже с автоматом наперевес, и тот, первый, поводя стволом, сказал:

— Пересаживайтесь в автобус. Тут только у людей началась реакция женщина позади меня заплакала, кто-то длинно и виртуозно выругался. Я оглянулась на своих — они молчали. В принципе, подсознательно, всегда ожидаешь от окружающих каких-то решительных действий, направленных на всеобщее спасение, — притом, что заведомо именно от окружающих, а не от себя лично. Наверное, все так думают.

Так что мы неохотно двинулись к автобусу, а эти двое расступились, оказавшись от нас слева и справа. Томас держался за плечо.

— Тебя сильно ранило? — говорю.

— Нет, — ответил он, — ерунда. Просто, мне все это не нравится.

— А что можно сделать? — пробормотал Игорь, который шел за нами. Видимо, в голове у него крутились те же мысли.

Словом, нас загнали в этот автобус — внутри он выглядел точно таким же, как и снаружи — ободранным, но знавшим лучшие времена, — и велели разместиться на сиденьях.

— Хочешь к окошку? — спросил Томас.

Я кивнула, подавив истерический смешок, и устроилась у окна.

Сами они заняли проход — я насчитала всего человек десять, потому что на задней площадке увидела еще нескольких, все вооружены, и автобус тронулся. Нас везли неизвестно куда, точно скот на бойню. Я глядела в окно — в другое время я сочла бы дорогу красивой, потому что автобус поднимался по серпантину в горы. В результате у меня начало закладывать уши — видимо, мы забрались довольно высоко.

Ехали мы долго — часа четыре, и под конец я уже думала единственно о том, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. Такие вот житейские вещи способны делать ситуацию особенно унизительной — никакой дух не может парить сам по себе в условиях физической нечистоты, и люди, воняющие немытым телом, завшивленные и голодные, гораздо легче пересекают ту границу, за которой человек перестает быть человеком и в каком-то ином, более абстрактном смысле. Физические лишения, которые почему-то принято называть испытаниями, на самом деле никогда никого не делают лучше. Они лишь мерзки и тягостны, и счастлив тот, кто, пройдя через все это, может возвратиться, когда судьба станет к людям более благосклонной, хотя бы к статусу-кво.

Наконец, автобус еще раз куда-то свернул, уже на меньшей скорости, прокатил еще немного, остановился, и я сквозь грязное оконное стекло увидела чугунную ограду, за которой возвышались стволы деревьев — парк? Ворота распахнулись, и мы въехали внутрь, миновав вооруженного часового, который, видимо, ворота эти и открыл.

Судя по тому, что я успела разглядеть из окна автобуса, это и вправду был парк, место здорово смахивало на санаторий или дом отдыха — теперь-то тут устроили какую-то базу. Старомодные здания с колоннами, террасами и стрельчатыми окнами покрыты облупившейся розовой и желтой краской, в пролетах между колоннами ветер намел прошлогоднюю листву. Около одного из корпусов был даже фонтан — не действующий, разумеется, с облезлой гипсовой женщиной на постаменте. Бассейн тоже завален листвой и сухими ветками. Все спокойное, мирное. Сквозь ветки пиний на землю падали косые солнечные лучи.

Нас выставили из автобуса и согнали в кучу около одного из корпусов. Он был низким, двухэтажным, первый этаж весь забран решетками — наверное, потому они его и выбрали. Когда нас, покрикивая, загнали внутрь — я уже полностью чувствовала себя обреченной скотинкой, и каково же им приходится, беднягам, — то поняла, что раньше это был спортзал — шведская стенка, какие-то снаряды, все такое… В углу грудой свалены маты. На полу тоже постелены маты, и на них сидят какие-то люди. Человек десять, наверное. Все, как и мы, — явно случайные пленные. Я каким-то шестым чувством, которое в определенные периоды обостряется феноменально, угадала дверь, ведущую в сортир, и двинулась туда. Один из сопровождающих ткнул в меня своей пушкой.

— Ты куда? — говорит.

— В сортир. Не здесь же мне делать.

Он что-то пробормотал, но пропустил. Сортиры при этих общественных залах все одинаковы — кафель, открытые сверху кабинки, под потолком маленькое окошко. Тут еще были два умывальника, и вода из крана тоже шла тоненькой, правда, струйкой. Я сделала свои дела и даже умудрилась слепка вымыться — пока все остальные не сообразили, что хотят тога же самого.

Когда я вернулась в спортзал, все уже устроились вповалку на паркетном, когда-то натертом мастикой полу. Я осторожно пробралась к своим, переступая через чьи-то ноги, нашла свободное местечко возле стенки, села…

Мы так долго ехали, что в ушах у меня до сих пор гудело, а желтые крашеные стены вроде как плыли чуть вперед, как телеграфные столбы сразу после остановки поезда. До сих пор мы постоянно попадали во всякие истории — пора бы и привыкнуть…

Герка сидел, закрыв глаза, и был похож на нахохлившуюся больную птицу. А я еле удерживалась, чтобы не спросить, что теперь с нами будет, но все же удерживалась, потому что вопрос этот — самый очевидный и бессмысленный из всех возможных.

— …Ой, лишеньки, — причитала в углу какая-то женщина.

Наконец, Герка все-таки открыл глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Их всех взяли, как нас. И держат уже вторые сутки вот так.