Александр Потупа - Черная неделя Ивана Петровича

На какой-то миг крестоносному Ивану Петровичу стало жаль эту беспризорную оригинальную карту, однако он ясно понимал, что гораздо приятней тасоваться в общей колоде, чем одиноко валяться на ковре под столом, созерцая весь набор домашних тапочек из арсенала Ломацкого и непонятные значки в противоположных углах собственного плаща. Наоборот, с ясными крестами, многотиражно отпечатанными на глянцевой поверхности, все становилось донельзя прозрачным. Сама собой возникла цель — кого защищать и на кого нападать, какому королю послужить поддержкой, а кому из игроков последней надеждой на неловленный мизер.

«Однако какой же я был масти?» — напряженно соображал Иван Петрович, снова сжатый слегка вспотевшими пальцами Фросина. — И везет же нам с Макаром Викентьевичем друг на друга… Обязательно надо вспомнить, какова пятая масть в нашей колоде. И вообще, стоило ли менять свою неповторимость на бесконечные перемещения в чужих руках, где семерка, как бы ни рыпалась, все равно останется семеркой? С другой стороны, одинокий валет — не велика радость, никогда в козыри не выбиться. Странная масть. Что мне напоминает значок в углу? Ага! Если четыре обычных масти — вроде полноценных арийских сословий где-то в Индии, то я получался вроде неприкасаемого, и наверное, поэтому меня зашвырнули под стол, то есть уже не меня, но все-таки вышвырнули. Значит, это был кастовый значок. Зря семерка согласилась, теперь и улучшенная планировка не принесет ей особого счастья. А вот я уже козырем стал! Молодец Фросин — шесть трефей заказал, немного, но свое отгребет. Как пить дать, на крестоносцах в рай въедет…

На этом размышления двумерного Ивана Петровича были прерваны. С него пошли, и сильный шлепок по столу начисто разрушил его забавные видения.

На мгновение Иван Петрович очнулся, мягко столкнул с себя неудачно разметнувшуюся супругу, повернулся на бок и тут же уснул праведно и безмятежно, а главное — без лишних вопросов о природе пятой масти.

В воскресенье Иван Петрович проснулся в относительном душевном равновесии. Супруга на цыпочках порхала по квартире и полушепотом воспитывала Игорька. Поздний и единственный ребенок Крабовых громко повторял ее слова:

— Папочка устал, и его нельзя будить. Папочка вчера долго работал и устал. Игоречек-заинька не будет будить папочку.

Его голоса было вполне достаточно, чтобы перебудить всю лестничную клетку, но содержание компенсировало форму, и именно оно убедило Ивана Петровича, что его ночной вклад в семейный бюджет не пропал даром.

Иван Петрович встал, умылся и, бесшумно проскользнув на кухню, чмокнул Аннушку прямо в шею. Она грузно подпрыгнула, замахала руками, засуетилась.

— Ой, Ванечка, ой, напугал! А я вот тесто на оладушки замешала. Будем сейчас оладушки кушать.

— Заинька, — крикнула она Игорьку, — включи-ка телевизор, там как раз «Будильник».

В комнате, именуемой залой, тотчас зазвучала бодрая музыка, и веселые голоса ведущих стали насыщать атмосферу чем-то заковыристым и юморообразным.

Помешивая тесто, Анна Игоревна включила огонь под сковородой и произнесла роковую, хотя внешне совершенно безобидную, речь:

— Утомился вчера у этих Ломацких? Еще бы, еще бы! Все Европы у себя гоняют? И откуда, скажи, берется, а? Ну, откуда? На чужих трипперках процветают. Отрыгнется Фаньке, попомнишь меня, отрыгнется. Оставит она своего Кисоньку с огромнейшими рогами и еще с инфарктом, это уж точно — с инфарктом.

Иван Петрович безразлично кивал, на поверхности его мозга колыхалась мелкая рябь полного согласия с мнением супруги. Но под этой рябью духовного взаимопонимания и семейного благоденствия уже набирало силу темное и загадочное подводное течение. Булькая и завихряясь сначала где-то в области поджелудочной железы, оно постепенно затопило сердце и стало подниматься все выше и выше. Взгляд Фанечки на Аронова, случайно подслушанные ее мысли, добродушно блуждающие самодовольные глаза Семена Павловича — все всплыло как-то сразу и сразу разрушило утреннюю идиллию.

Иван Петрович вдруг понял, что начихать ему на приключения Фанечки с Ароновым и с этим самым бессмысленно врезавшимся в память Дергаловым, начихать на ее вызывающе красивые грудки и яркие губы, поскольку все это тешит взор, но никак не относится к предметам его, Крабова, семейной собственности. Начихать, когда перед ним пританцовывает, суля несчастному Ломацкому всякие напасти, не чужая женщина, а своя жена, и надо сказать, даже теперь, на тридцать восьмом годике жизни, очень симпатичная дама. А раньше, в первые безоблачные годы брака, — не то чтоб симпатичная, а просто очень эффектная, вполне способная не только понравиться, но и стать предметом глубокого интереса. И хуже того, Ивану Петровичу доподлинно был известен один из тех рыцарей, для которых Анечка представляла в те годы лакомый кусочек. Звали этого типа Людвиг Ильич Сильвестров, и состоял он начальником Анны Игоревны, ухаживая за ней вплоть до позднего замужества. Он и потом долгое время не оставлял ее, даже в гости захаживал, а острой на язык Анечке ни в коем случае нельзя было показывать и тени своей ревности, иначе — конец, засмеет. И мучился тогда бедный Иван Петрович лютой внутренней мукой, мучился от малости своей и ничтожности, что ли, рядом с блестящим по уму и по внешности Сильвестровым, от которого в памяти остались модные тогда невероятной ширины галстуки и липкая улыбка под огромными искренними голубыми глазами.

И всплыла в Иване Петровиче вся эта давно погребенная и честным словом Анны Игоревны припечатанная муть, всплыла, и белый свет и гора оладушек на тарелке показались ему пресными и бессмысленными атрибутами существования.

— Ванечка, Ванечка, — все настойчивей взывала к покинувшему ее супругу Анна Игоревна, — я ж тебя в третий раз спрашиваю, во что эта соплячка перед вами наряжалась? Ты оглох, что ли?

Иван Петрович медленно со скрипом въехал в потемневший кухонный мир и, не отрывая взгляда от оладий, буркнул:

— В кимоно…

— Это ж надо! — воскликнула Анна Игоревна, но тут же осеклась, почуяв недоброе.

— Ваня, что с тобой? — тихо спросила она. — Может, на работе неприятности? Какой-то ты не такой.

— Папуленька больненький, — поставил диагноз Игорек, уминая третью оладушку.

— Аня, — совсем чужим и оттого неприятным голосом начал вдруг Иван Петрович, — скажи мне честно, Аннушка, у тебя с Людвигом что-нибудь было?

Анна Игоревна уронила очередную оладью, вслед за ней на пол полетела вилка.

— Женщина к нам спешит, — по инерции сказала она, потом слабо улыбнулась и почти веселым тоном спросила. — Ты что, рехнулся, Ванюша? Тебе тогда не надоело меня допрашивать?