Елена Грушко - Голубой кедр

Лебедев ласково слушал причитания домового. Так бы и погладил его по сивенькой головушке!

- Вот видишь ли, батюшко Мэрген... - продолжал тот, но Лебедев решил наконец прояснить дело:

- Ну какой я Мэрген? Меня зовут Николаем. А вас как?

- Власием отродясь прозывает домовушку народ. Волосом еще, Велесом. Как хошь, так и зови. Дедкой зови, суседкой. А ты - Никола, стал-быть. Славное имечко. Угодник тебе хороший достался. Добрый. Ты вон тоже добрый. Да вот беда: слабосильная твоя доброта, нету в ней ярости праведной. Тебе бы тоже домовым на свет народиться, а тебя вон в грамотеи, в Мэргены вынесло.

- Ну, предположим, вы меня туда сами записали, - возразил Лебедев.

- Не я, а дружечка мой - дзё комо. А видать, ошибся... Чего ему на тебя боги евонные указали? Я так понимаю, что на том месте, где нынче твоя изба, прежде стойбище было. Глядишь, там и жил-поживал какой Мэрген. Однако к старости что люди, что нежить забывчивы становятся. Вот и напутал дзё комо.

Николай даже обиду почувствовал, но решил продолжать разговор:

- А вы сами откуда? Как попали на Дальний Восток? - Уж сколько раз приходилось задавать такой вопрос! Мог ли он представить, что будет брать интервью у домового... Он попал в мир причудливых и странных существ, которые теперь мерещились за каждым кустом, подсматривали с каждой ветки, смеялись из ручья. Да, это было чудесно, невозможно! И в то же время в явлениях домового, дзё комо, прекрасной Омсон была непонимаемая, но глубоко чувствуемая им бесхитростная правда природы. Она требовала ответной правдивости.

- Мы сами с Орловщины, - рассказывал тем временем домовой. - Не считал, сколь годков прошло; как собрали Макар да Агриппина Ермоленки барахлишко, наскребли из-под печи, на лапоть насыпали, меня, доможила своего, кликнули: "Дедушка домовой, не оставайся тут, а иди с нашей семьей!" Понимаешь, - доверительно объяснил он Николаю, - если хозяин при переезде суседку своего не позовет, то и скотина водиться не будет, и не будет ни в чем ладу. Я серой кошкой... - он покосился лукаво на Лебедева, - обернулся - и скок в корзинку! Старуха моя, кикимора, коклюшки, клубки, плетенье свое прихватила - из голбца за мной шмыгнула. Тряслись наши хозяева из России на Амур и год, и более. Из корзинки, бывало, нос высунешь - и все тебе леса, леса, леса... Уставать стали мы с домахой моей. А пришли-таки! Места - куда тебе с добром! Лес, рыба, зверь богатый. Сперва людишки землянки рыли, потом избы ставили. Лес валили нетронутый. Мы уж со старухой серчать стали, что долго нас из корзинки не выпускают, ан зря: скоро нас в дом новый зазвали. В тот самый, где ты был. И-эх... Он всхлипнул было, но тут же встряхнулся: - Да что!.. Не вернешь. А вон и дзё комо поджидает, вон он, батюшка мой!

* * *

За разговором Лебедев не заметил пути. Почему-то не цеплялись сучья за одежду, ветки не рвали волосы, замшелые трухлявые бревна - умершие деревья - не лезли под ноги, тайга не мучила бесконечным чередованием сопок. Нет, шли - будто кто стежку под ноги стелил. А солнце все брезжило в полудне.

- А что? - усмехнулся домовой, словно подслушав мысли Николая. - Ведь на правое дело!

Круглое лицо дзё комо было настороженным. Он прижал палец к губам и осторожно поманил домового и Николая за собой. Они сделали несколько шагов и увидели дерево среди поляны.

...Кедр и правда казался голубым. Пушистые пучки его длинных игл отливали то живой синевой, то чистотой изумрудной зелени, то окутывались лиловым туманом. Кора состояла из множества многоцветных чешуек, они мягко пересверкивали, и свет, словно оживший ветер, плыл по стволу и ветвям. Ветви мерно подрагивали, словно переговаривались с ветром, а по ним, распушив хвосты, перелетали серые и рыжие веселые белки, сновали серьезные бурундучки, отмеченные по спинкам следами пяти медвежьих когтей. Узкая хитроватая мордочка белогрудого гималайского медвежонка высунулась из-за толстого сука. Оглядевшись, он начал ловко карабкаться вверх, будто по ступенькам поднимался, шаловливо тянулся короткими лапами к белкам. И еще множество зверюшек, названия которым и не знал Лебедев, сновало по ветвям. И птицы сидели то там, то здесь, будто притянутые негаснущим, не боящимся близкой зимы теплом.

Вершины кедра было не разглядеть, и то одно, то другое облачко цеплялось за ветку и, рассеянное в дымку, растворялось на фоне серого неба. Пробившийся сквозь пелену неверный одинокий луч лениво дремал в развилке, но свет ярче солнечного шел от золотистых, крепких, истекающих ароматом шишек; волны голубого сияния исходили от игл, ветвей, ствола... Да нет же, разглядел Лебедев, шишки были вовсе не шишками, а... диковинными птицами. Казалось, они растут на ветках дерева.

У подножия голубого кедра мирно подремывали, свернувшись клубком или безмятежно раскинувшись, тигры и медведи, рыси и кабаны. Бродили косули, изюбры, волки... Мирно было, спокойно, будто старое мудрое дерево хранило мир и покой всей тайги. Лебедеву вдруг тоже захотелось прилечь там, на траве, приткнувшись к мягкому и теплому звериному боку, но в это время он заметил неподалеку, на той же поляне, другое дерево - и вспомнил слова Игоря: "Будто яблоня в цвету". Нет, это дерево меньше всего походило на яблоню: оно было сплошь белым из-за облака паутины. Торчали кое-где черными углами высохшие ветки, а те ветви голубого кедра, которые были ближе к нему, тоже засохли. Здесь не порхали птицы, не прыгали белки. Белое дерево спало непробудным сном.

Из-за ствола голубого кедра показался Игорь. В руках у него была кинокамера, на груди - два фотоаппарата. Он, не отрываясь от объектива, медленно обходил поляну.

Со смешанным чувством смотрел на него Лебедев, стоя под прикрытием раскидистого куста шиповника, похожего на догорающий костер из переспелых ягод и увядающих листьев. Обида боролась с радостью вновь встретить живого, настоящего, реального человека, почти товарища, поступившего, конечно, по-свински, но... теперь, когда Лебедев увидел кедр, понял его притягательную силу, почувствовал, как самозабвенно увлечен Игорь съемкой, обида начала таять. Да, для этого человека главное в жизни - искусство, ему подчинена вся жизнь.

- Охоньки!.. Оюшки!.. - чуть слышно причитал рядом домовой. - Ну, лихоимец! Ну, супостат!

- Да что вы так? - тихо молвил Лебедев. - Он же ничего плохого. Он же фильм, понимаете?.. на пленку хочет кедр снять - и все! - путался он в непривычных для домового словах и понятиях.

- Даже место вокруг Омиа-мони священно, его нельзя осквернять, сурово произнес дзё комо, не спуская глаз со сверкающего ствола. - Сюда бабы приходят, чтобы ребятишек родить. Придет - съест орешек - а вместе с зернышком в нее птичка чоко перепорхнет. Чоко - души не рожденных еще людей. Вон, видишь, растут они на дереве Омиа-мони? - указал дзё комо на диковинных птичек. - Да разве только души людей там растут? Тигрицы, зайчихи, медведицы, изюбрихи сюда приходят. Даже росомахи. Даже змеи. Тайга всех родила, всем жизнь дала. Женщина зернышко съест - человек родится. Тигрица проглотит - тигр родится. Орлица склюет - орел родится. Понимаешь, Мэрген? Но только раз в году Омиа-мони себя людям показывает...