Елена Грушко - Венки Обимура

Егор сцепил зубы, чтобы сдержать невольный стон. Звезды, о звезды! Круговорот молчания, омут! Что страшнее вас, глаза неба, что прекрасней вас?.. Не раз глядел он в ночное небо, но чудилось, прежде видел совсем иные узоры созвездий...

И, болея от забытого, всхлипнул, но тут же услышал тихий вой. Начавшись приглушенным плачем, он вздымался к небу, отражаясь от белого зеркала подлунного Обимура, растворялся в лесной черноте и снова приникал к земле.

Егор повернулся. Михаила, расправив плечи, напрягая шею, воздел лицо к небесам и выл по-волчьи, будто пел немой, будто пил умерший от жажды.

Чуя холод меж лопаток, Егор тронул его за плечо. Михаила сник, умолк -и словно бы ночь померкла.

-- Ну а теперь слушай, что расскажу тебе...

Давным-давно жил на свете травознай. С малолетства прислушивался он к шепоту трав и говору листьев. Целые дни бродил по полям, лесам и лугам, внимая голосам Матери-Сырой Земли. Все ее тайны были явны ему, стал он всеведущим волховитом-зелейщиком. Весть о его силе быстрее ветра пролетела по Руси, съезжались к нему болящие, и никому не было отказа в совете. И всегда шла рядом с ним удача, потому что пускал он в дело лишь добрые травы, созданные на пользу страждущему люду. Дошла молва о нем и до врага рода человеческого. Взяла того зависть, стал он напускать по ветру злые слова, нашептывать черные желания, навевать страшные мысли доброму травознаю. "В твоих руках могущество, какого нет ни у кого на свете,-- вел он обольстительные речи.-- Стоит тебе захотеть, и все люди, со всем богатством, будут в твоей власти!" Но не прельщают посулы зелейщика, по-прежнему чинит он лишь добро людям, целит их болести.

А дьявол стоит на своем, и покою нет от него: то обернется кустом, то переползет дорогу змеей, то вещим вороном закаркает -- и все про то же речь ведет. Вселился он в образ человеческий, и человек тот денно-нощно донимает ведуна... Годы шли меж тем, начал стариться добрый травознай, и с каждым седым волосом слабел дух его. "Жизнь прожита, а что нажито? Из спасиба шубы не сошьешь! -- шепчет ему искуситель устами человеческими.-- Хочешь, научу тебя, как воротить молодость? Покорись -- и не будешь страшиться смерти!"

Сделали свое злое дело эти речи! Продал старец свою светлую душу черному духу. Воротилась к нему прежняя сила, и молодость началась сызнова, но теперь он, кроме добрых, Богом посеянных трав, распознавал и злые, разбросанные по ветру рукой недоброю. Стал волховит не одну подмогу оказывать людям, но и пагубу... И когда вновь завершился круг его жизни и предстал он пред Божьим престолом, повелел ему Господь на землю вернуться и нести свой грех до той поры, пока добро его не переполнит чашу и не перетянет она чаши зла.

Суров Бог, да! И суровее всего спрашивает он с тех, кто обласкан был его милостями. Иной-то всю свою жизнь лиходействует, а нет ему за то кары никакой, словно отвратительно Господу и пальцем до него дотронуться. Но если да ежели праведник собьется с пути истинного, отдаст душу в залог злу -- не будет конца Божьей немилости...

Знай же, Егорушка, что сказание это -- обо мне. Всегда рядом и спутник извечный мой, устами коего искусил и искушает меня дьявол. И страшное мне волею Божией определено условие: не творить добра, коли причинит оно хоть самомалейшее зло. Связаны руки мои! Поди-ка друга защити, коль это ворогу пагубу окажет!.. Скован я -- оттого и воет душа моя волком. Не пугайся, что ж, зверье порыскучее -- тоже Божье стадо. Живу с людьми -- их язык знаю, с волками по ночам бегаю -- их речь знакома мне.

Он вонзил в пень острый нож, выхватил из-за пазухи пучок горько пахнущей травы.

-- Смотри! -- воскликнул, срывая рубаху.-- Это Тирлич-трава, зелье оборотней!

Натерся Михаила травой, перекинулся через пень -- и перед Егором очутился Белый Волк. Глянул горящими глазами -- и сгинул в чаще лесной, лишь белым ветром меж дерев повеяло. Недовольно заухал на чердаке филин, но ничего не поделаешь-- полетел .догонять хозяина. Застонало, захохотало вокруг, вышел и Лешенька, почесал спину о покляпую березу, ринулся вслед за колдуном -- неживую душеньку потешить, тоску вековечную избыть... И сквозь ветра шум и волчий вой донеслись до Егора слова заговорные, словно бы песня горестная:

-- На море на Окияне, на острове на Буяне, на полой поляне светит месяц на осиновый пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, в зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц-месяц, золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтоб они серого волка не брали, теплой бы с него шкуры не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской!..

* * *

Вот и май со своей маятой миновал, июнь-крес подошел. И русалок встретили, и Троицу проводили, и в Семик кумились, и в Духов день землю слушали: не окажет ли она, матушка, милость, не подскажет ли, где клад зарыт? Но нет уж, на роду написано мужику клад вековечно на своем поле искать: рыть его--не перерыть, копать -- не перекопать. Что мужику, что коньку его доброму работы невпроворот. Хоть и говорят, что счастье не лошадь, не везет по прямой дорожке, не слушается вожжей, а и без лошади крестьянину счастья нет. Не зря же первейшая мольба мужицкая: "Помилуй, Господи, коня и меня!" А как падет конь в страдную пору... ну, может, по сыну громче вопила бы, слезами исходя, баба:

--- Родненький ты наш, родименький Бурушко! На кого ты, кормилец, нас покинул? Ой, что-то мы, горькие, станем делать! Кто-то нам пашеньку запашет? Кто полосоньку взборонует? Ты по пашеньке соху водил легче перушка, бороздочки боронил глубокие, побежишь -- не угнаться ветру буйному! Встань, подымись! Напою тебя ключевой водой, присолю тебе ржаную корочку. Заплету тебе гриву косичками, все бока твои крутые вычищу! Встань, верный друг! Седелышко по тебе тоскует, соха по тебе кручинится...

Бьется баба, вопит. Стоит мужик рядом, усы, от слез соленые, кусает. Разве только на поле помощник добрый конь? Исстари ведомо: сними хомут с потной лошади, надень на человека, которого лихоманка бьет,-- и хворь как рукой снимет! Даже череп конский страшен для темной силы, недаром в деревнях их на тын вздевают. Друг-слуга пахаря и по смерти ему верно служит!

Так-то оно так, а едва подумает мужик, что лишь череп коня ему теперь подмога, и не сдержит сердца, упрек бросит знахарю:

-- Э-эх, распросукин ты сын! А еще, бают, человек бывалый, из семи печей хлеб едал -- не морщился! Что ж ты, не исцелил кормильца? Мало я тебе даров передарил? Спрячь свои бесстыжие глаза, не то вгоню их единым ударом в твою черепушку!

Опустил глаза Ерема, переморщился. Ладно, ори, орясина! Поглядим, что дальше станешь делать...

-- Не меня вини, Митреюшко,-- молвил тихо да смиренно. -- Все силы свои отдал, все слова заговорные перебрал.