Светлана Ягупова - Контактер

— Вот вы пишете, что в юности она прекрасно играла в драмкружке, даже была рекомендована известным режиссером в театральный, но из-за потери слуха все сорвалось. Нашел ли дар Ольги выход в другую сферу деятельности, кроме птицефабрики?

— Работа не просто устраивает ее, а захватывает. К тому же она общественница.

— Пусть будет по-вашему. Предположим, из нее и впрямь вышла гениальная птичница. Кто в данном случае в выигрыше? Общество? Возможно. А сама Андреева?.

— Почему вы отметаете ее возможность быть счастливой?

— Да потому, что ее актерский талант на птицеферме не нужен и в прямом смысле — курам на смех.

— Разве мало людей, которых жизнь поставила совсем не на те места, о которых им мечталось в юности, к чему у них природный дар? Ну так что из этого?

— Что? А я вам скажу: пьянство, разврат, преступления, вещизм, нигилизм и прочее.

— То есть все существующие пороки?

— Большинство.

— Любопытно. Но как же Андреева? Не спилась, не стала ни преступницей, ни мещанкой.

— Значит, она устроена так, что умеет включать в себе некую защитную систему и перестраиваться на иной вид деятельности. Таких людей много, но это отнюдь не наилучший выход. Потому что стопроцентная отдача и такое же удовлетворение происходят далеко не у каждого. Вероятно, в будущем научатся легко распознавать тот вид деятельности, в котором человека ждет наибольший успех. Возьмем, к примеру, вас.

— Ну-ну, — встрепенулась она.

— Вы уверены, что журналистика ваше призвание?

— До сих пор не сомневалась. По-вашему, мой удел готовить мужу бифштексы и рожать детей?

Он скривился:

— Зачем утрировать? Речь вовсе не о женских функциях. Встряхните свою память. Кем вы хотели быть в детстве?

— Кем только не хотела!

Журналист она неплохой, печаталась и в республиканской, и даже в центральной прессе. Но ведь собиралась в медицинский… На факультет журналистики попала случайно, составляя компанию школьному другу Димке Игнатьеву. На втором курсе они оказались чужими, однако менять профессию не захотела, тем более, что все шло успешно.

— Эдак у каждого найдутся не одна, а две-три нереализованных профессии. А вы что, несостоявшийся газетчик?

— Вовсе нет. Просто заглянул в ваши бумаги и решил попробовать — вдруг получится?

Его самоуверенность начинала забавлять.

— Ну-ка, покажите, что состряпали?

Он протянул ей два листка, исписанных торопливым, бегущим почерком. «Многовато успел», — заметила она. С первых же строк узнала свой стиль, но как бы сдвинутый, спародированный. Парень явно подделывался под нее, и выходило это неуклюже. Но откуда ему известны подробности обстановки на ферме, которые у нее выпали из памяти? Под пером этого проходимца Ольга Андреева несколько ожила и даже заблистала остроумием и лукавством.

С неприязнью оттого, что вторглись не только к ней в дом, но и в ее дела, дочитала страницу.

— Ну и как?

— Писать бы вам пародии. Только вот не врублюсь, откуда все это узнали: что с транспортом постоянно нелады, и что Андреева изобретательна, что остроумничает по поводу искусственной линьки кур?

— Да ведь у вас же есть намеки на это и довольно точное описание птицефермы. Осталось лишь представить картину и сделать вывод.

— Как хоть зовут вас?

— Колян.

— Как-то странно.

— А вы привыкли ко всему не странному? Скажем прямо, стандартному? Взгляните на свою квартиру.

— Квартира как квартира. Вам что, не нравится?

— Я не вижу в ней вас.

— То есть?

— Вас, с вашими пристрастиями, вкусом, привязанностями, с вашей личностью. Таких безликих квартир сколько угодно.

— Бросьте, — нахмурилась она. — Перевидала я на своем веку так называемые оригинальные квартиры с коллекциями лаптей и старинных самоваров. Как же, впечатляюще!

— У вас есть масляные краски? Кисточки?

— Это еще зачем?

— Есть?

— Не думаете ли разрисовать стены и полы?

— Потолок.

— Что?!

— На потолке хорошо бы что-нибудь изобразить. Вам никогда не приходилось спать в лодке или на копне сена? Чтобы над головой луна и звезды?

— Нет уж, извольте. Расписывайте собственную квартиру. Если она, конечно, у вас имеется.

Парень заметно сник, лицо его помрачнело.

— Я, пожалуй, приму душ, — сказал он.

— Чего уж там, — усмехнулась она. — Можете сразу ванну. Вам чай приготовить или кофе? А может, шоколад? Или сначала салат из кальмаров?

Блеснув глазами, он, ничуть не обидевшись, подхватил ее тон:

— Не знаю, как там кальмар, а бутерброд с колбасой и чай вполне устроят. Мой организм хотя и потерял какое-то количество калорий в марафоне, все же насыщен ими и в сильном допинге не нуждается.

Он развернулся и, как показалось Стендовой, по-хозяйски прошел в ванную.

Блистало кафельной чистотой, на полках громоздились разного калибра пестрые флаконы, коробочки, бутыльки. «Должно быть, и у Зои так», подумал он о своей адресатке.

Купания в пруду и рюмки коньяку на вокзале оказалось достаточно, чтобы оживить свою уникальную способность, а затем так по-глупому влипнуть. Та же вода могла снять перевозбуждение, плохо только, что никогда не знаешь заранее, чем обернется дополнительная водная процедура: то ли заглушит, то ли воспламенит энергию.

Он открыл краны, смешал холодную и горячую воду до комнатной и стал под хлесткие струи. Интересно, как бы отнеслась к нему журналистка, выложи он всю правду о себе? Испугалась бы? Возненавидела? Зоя готова была принять его таким, каков есть, по-детски веруя в его возрождение. Но и этой женщине признателен, хотя видно, как ее мучает искушение заявить о нежданном госте. Однако уверен, теперь уже она не сделает этого, даже сейчас, когда есть возможность.

Воде он мог бы сочинить гимн и проклятие. Она открыла ему, что он не как все, что природа сыграла с ним шутку, наделив свойством, которым, быть может, не обладал ни один человек, а если и обладал, то хранил в тайне не только от других, но и от себя. Он же, как мальчишка, до сих пор ликует, когда в нем пробуждаются эти странные силы, полезное применение которым не может найти, отчего опасность мчится за ним по пятам. Если бы не в двенадцать, а в тридцать лет он сделал это открытие, не пришлось бы играть и хулиганить своим даром.

Когда впервые узнал о своей необычной способности, удивился, но и перетрухнул. Он тогда вернулся из школы в детдом — иного дома у него не было, родителей он не знал, — но не пошел в классную делать домашние задания, соврал воспитательнице, что разболелась голова, и завалился на кровать. Лежал, думал об Антиповой, с которой сидел за одной партой. Опять она пригласила его домой на обед. Он с удовольствием поел бы домашнего борща, послушал новые записи на маге, поиграл с ее шпицем, но отказался от этих приятностей, вспомнив настороженно-жалостливые взгляды Нинкиных родителей и то, как ее бабушка со слезами на глазах запихнула ему в портфель кусок пирога с повидлом, а потом, точно младенца, погладила по голове. До сих пор был с Нинкой на равных, но после того прихода в гости что-то изменилось, показалось, что Нинка относится к нему, как к больному, с чрезмерной опекой и вниманием. Это злило, и сегодня, когда опять услышал от нее приглашение, зло съехидничал, что никогда не придет к ней, потому что у нее в квартире воняет псиной и кошатиной. На самом деле, в доме у Нинки чисто и хорошо, просто захотелось досадить ей, и, кажется, добился своего — она ничего не сказала, только покраснела до ушей.