Юрий Нестеренко - Удовольствие Дона Хуана

Вероятно, несколько столетий рукопись пролежала в тиши и покое какой-нибудь монастырской библиотеки. Затем вдруг все изменилось, монастырь в революционном угаре был разграблен республиканцами; кому из них и зачем понадобился старый манускрипт? Потом — гражданская война, победа Франко, и рукопись попадает в СССР вместе с республиканским эмигрантом или советским интербригадовцем. Дальнейшая судьба тех и других на родине социализма известна; лучше бы им остаться в Испании и принять честную смерть от пуль франкистов, не лишенных испанской галантности, нежели жалко издыхать от побоев и туберкулеза в завшивленных лагерных бараках… А рукопись, точнее, то, что осталось от нее к тому времени, перекочевало из сейфа НКВД в ящик стола московской коммунальной квартиры. Палач-идеалист, бессребреник, не выхлопотавший себе у всесильного ведомства лучших жилищных условий… Знал ли он испанский? Или, может, его привлекло мелькавшее на страницах имя don Juan? Уж не счел ли он, чего доброго, эти ветхие разрозненные листки порнографией? Какая ирония для рукописи благочестивого монаха — и какой простор для фантазий психоаналитиков: коммунистический аскет приносит домой даже не саму порнографию, а лишь то, что считает таковой, ибо не может прочитать — символ символа, и в этой-то принципиальной непознаваемости, сиречь недостижимости, заключена для него наибольшая притягательность… И уж, конечно, меньше всего этот монах из своего XVI (допустим) века мог предвидеть, что когда-нибудь листки эти лягут в сканер, и его аккуратный почерк с успехом будет распознан компьютерной программой.

Мой перевод достаточно вольный, некоторые места так и остались для меня непонятными, но за общий смысл я ручаюсь. История, описанная в этом фрагменте, произошла с падре Игнасио по дороге, когда он, в сопровождении послушника Рауля, направлялся в отдаленный монастырь в Толедских горах. Не знаю уж, за каким делом — это, очевидно, осталось на не дошедших до нас страницах — ну да и не важно. Важно, что в пути их застала непогода, и они вынуждены были искать убежища…

«… Парило уже в третьем часу пополудни, горячий воздух был тяжел и вязок, заставляя сердце биться быстрее и вызывая быстрое утомление; однако же, положась на милосердие Божие, я велел Раулю собираться в путь, рассчитывая еще до заката перебраться через перевал. Дорога шла в гору, петляя меж неприветливыми склонами, поросшими выжженной солнцем травой, крутыми скальными обрывами и опасными осыпями. Несколько часов мы ехали молча, изредка освежаясь водой из фляги; изнуряющий зной не располагал к беседе. Рауль несколько раз тревожно посматривал на запад, и я, устремив взор в том же направлении, принужден был убедиться, что небесная синева обрела там угрожающе-темный оттенок. Вскоре донесся до нас и первый, отдаленный еще, раскат грома. Но делать было нечего; мы находились вдали от поселений и могли лишь подгонять наших мулов, высматривая впереди если не жилище, то хотя бы пещеру в скалах, что смогла бы послужить нам укрытием от грозы.

До заката оставалось еще не менее двух часов, однако вокруг быстро темнело, по мере того как черно-синяя туча, скрывшая уже солнце, заволакивала и остальной небесный свод. Порыв ветра принес живительную прохладу, но не наполнил сердца наши радостью, ибо мы по-прежнему не могли отыскать никакого убежища; затем упали первые капли, застывая бурыми комочками в пыли, а минуту спустя разверзлись хляби небесные, словно во дни потопа, обрушивая на землю сплошные потоки воды. В одно мгновение мы вымокли до нитки; стена дождя была такой плотной, что мы едва различали дорогу. Мутные потоки, набухавшие с каждой минутой, бежали по склонам и соединялись на дороге, обращая ее в подобие реки. Но сим испытание, посланное нам, не ограничилось. Страшный удар молнии, расколовший, казалось, небо и землю, обрушился совсем рядом с нами; в его ослепительном свете я явственно увидел, как волосы встали дыбом на голове у Рауля, а от оглушительного грохота у меня заложило уши. Меня объял трепет при виде сего свидетельства Божьего гнева; что уж говорить о бессловесных животных? Мулы в ужасе бросились бежать, не разбирая дороги, и только чудом, должно быть, нам удалось усидеть в седлах при этой бешеной скачке, во время которой, однако, была утрачена часть поклажи. Наконец, нам удалось успокоить животных. Признаюсь, я пребывал в растерянности относительно того, что делать дальше, как вдруг Рауль воскликнул: „Смотрите, падре!“

При вспышке молнии, уже не столь опасно близкой, открылось ему некое здание впереди, у поворота дороги; взбодренные, мы принялись понукать наших мулов и четверть часа спустя уже стучали в дверь строения, оказавшегося, как я и предполагал, придорожным трактиром. „Ужасная гроза, падре“, — молвил хозяин, почтительно пропустив нас внутрь и послав мальчишку-слугу позаботиться о наших мулах.

Сопровождаемые словоохотливым хозяином, который жаловался на плохое состояние дел вследствие малого числа проезжих, мы поднялись в отведенную для нас комнату. Видя, в сколь печальном состоянии пребывает наша одежда и поклажа, хозяин попросил меня не побрезговать костюмом из его собственного гардероба. Однако я отказался от предложенного мирского платья; памятуя о том, что претерпели за веру святые мученики, мог ли я поддаться телесной слабости из-за какой-то мокрой рясы? Мы с Раулем подсели поближе к огню, а слуга принес вино; и вскоре живительное тепло согрело нас снаружи и изнутри. За окнами сгустилась ночная тьма, но гроза продолжала бушевать, и время от времени ослепительные молнии вспарывали темноту, озаряя на краткие мгновения причудливые очертания гор.

Я собирался уже задуть лампу и отправиться почивать, как вдруг в дверь осторожно постучали. Это был хозяин. „Прошу прощения, падре, за визит в столь поздний час, но похоже, что дело не терпит отлагательств. Ваш сосед… сеньор, которого принесли к нам третьего дня — он разбился, упав со скалы…“ „Ему нужна помощь?“ — перебил я многословного хозяина. „Похоже, что он умирает, падре…“

Нечего и говорить, что я отогнал подступавшую сонливость и пошел следом за хозяином, дабы исполнить свой долг.

В комнате умирающего было темно; я заметил смутно белевшую свечу на столе, но она не горела. Ни занавеска, ни ставни не закрывали окна, так что лишь вспышки молний вырывали из мрака кровать с вытянутым под простынями длинным худым телом. Пахло какими-то снадобьями. Я попросил у хозяина огня и зажег свечу.

— Потушите, — хрипло сказал умирающий. — К чему этот жалкий свет, когда мы можем наблюдать столь великолепную ночную мистерию? (Очередной раскат грома прозвучал словно бы в ответ на его слова.)

Читать дальше