Наталья Гвелесиани - Дерево и соло

Не будь у меня саженца, который я бережно держал на весу, возясь у банки из-под соевого масла, чтобы набить ее землей, совсем другая мелодия прорезала бы всю эту зыбкость, иные звукидерзкие, саркастические - исцарапали бы ледяную сердцевину мира, брошенную нам, как кость собакам, где бы ни была она зарыта. Я бы уж дотянулся до горла саксофона! Но необъяснимая уверенность в необходимости своих действий заставляла меня пританцовывать у жестяной банки, не выпуская из рук укутанный саженец, и выкркшенная желтой краской емкость с волнисто покореженными боками была как замершее пламя костра - костер не гас от земли, которую я подкидывал. С той землей я почему-то смешал вещи ненужные, а то и опасные, отчего все мои старания стали попросту дикими. Я наполнил жестянку древесным пеплом, гравием, растоптанной головкой гвоздики, вынутой из мусорной кучи, куском обгоревшей резины, обрывком фотопленки и множеством, великим множеством стеклянных осколков, истертых, проавда, до пыли. В эту массу я и поместил саженец, заложив его корни самым причудливым материалом. И тогда костер в моем воображении потух, и возникло Дерево. Все разом успокоилось и пришло в стройность. Нестарое еще, тихое какое-то лицо саксофониста прояснилось для меня. С немыслимой тоской, разящей только его сердце и поэтому ничего не бередящей снаружи, пел он бессловесное, мудрое заклинание сердцевине мира, что таилась, подобно змее, и в сумраке ночи, и в сиянии дня. Человек этот был такой же, как и я, только больше меня, лучше меня, потому что во взгляде его не теплился намек на надежду. Свет от горящей покрышки обагрял его белые усы, под которыми, возможно, не было губ. Чем я мог отплатить ему за спасительную игру? Чем из того, чего бы не было у него самого? Натужно оторвав от земли банку с Деревом, я подбрел к музыканту полукругом и, опустившись на корточки, поставил ее на свое левое колено. Тепло костра, образованного в покрышке, пронизывая, расслабило нас обоих, сделало сентиментальными и беспомощными. Что-то примешалось к музыке и растревожило вселенскую кобру. Я ощутил ее трепет в своем позвоночнике. Но что бы ни случилось со мной в следующую минуту, я должен был сделать музыканту подарок - как себе самому, и даже лучше, чем себе. Колено с растением в банке приблизилось вплотную к скрещенным ногам, слабо держащим сидящего человека на преющем войлоке. Нет ничего слаще, чем подарить ему Дерево, - так мне подумалось в эту минуту. Но уже через мгновение свободная моя рука импульсивно припала к бутылочным осколкам в углу подстилки. Я сжал их до боли, до ран, после чего протянул музыканту ладонь в капельках крови, и он удивленно, бережно обхватил ее у запястья. Безбольно нажав, он долго не выпускал мою руку, куда переливалась без стука нараставшая сердечность. А после я не простившись ушел, решив, что отправлюсь туда, куда смогу донести Дерево - со всеми килограммами, что приросли к его корню за прошедшую ночь. Как ни странно, место, к которому я добрался, оказалось моей остановкой, и провода уж вздрагивали, предвещая приближение первого троллейбуса. У подъезда, куда он доставил меня сквозь седеющюю мглу, взъерошенную тонкой, разборчивой сутолодкой, я точным, выверенным движением извлек Дерево из банки, чтобы очистить собранную землю от всякой всячины, но не обнаружил, к своему удивлению, довольно, впрочем, вялому, в земле ничего кроме чистой землицы. Взглянув на правую лодонь, я засвидетельствовал осколочные порезы - они еще саднили, и, ощущая естественность происходящего, вернул растению его место.

2

Нет, не дано нам устроиться надолго ни в красивой яви, ни в страшной. И однажды возьмет да и выпадет в их хаотичном чередовании третья карта. И называться она будет не гармонией. Как-то летним днем, выслушав крайне неряшливую исповедь пациента-литератора (а работал я не то психиатром, не то психологом, а попросту -собеседником в благотворительной поликленике ордена св. Камиллы ), я ощутил, отравленны не только лучшие мои чувства, а все, - все! Покинув кабинет, я прошел сквозь жиденькую очередь к самому себе НА ВОЗДУХ и там, весь взмокший, стал искать гири - ведь должно же что-то привязывать к Земле, когда нет силы тяготения ни в душе, ни в теле. Такой гирькой могло стать созерцание любимых мною скаковых коней - они подчас казались мне лучше, чем люди. Я почти побежал по направлению к ипподрому, чтобы не потерять в промедлении этой пойманной мимолетной тяжести - из разряда тех, что набирают вес, когда мгновение продлилось от скуки. Как компактно мы существуем! и десяти минут не прошло, как перемахнул я через ограду старинного скакового поля, присмотрел кусты шиповника за обочиной и свалился на спину, раскинув руки. Листья и плоды застилали глаза, если смотреть в небо прямо. Косые тени от решетчатой ограды навалились на грудь. Ветер подкидывал на лицо песчинки. Какое безразличие кругом и во мне! провались мир в тартарары, ничто бы не дрогнуло, не откликнулось. Прекрасные кони в количестве трех штук, грациозно склонив головы в траву, напоминали статуэтку - она была в отдалении и представляла собой сочетание форм и линий, действующих на восприятие по неким законам эстетики. Теперь, когда я просто знал это, но не чувствовал, я не нуждался ни в чувствах, ни в знаниях. Листья тополя, что рос в шагах двадцати, тоже имели безупречную форму и вибрировали под равномерной давильней воздуха. всЕ это не могло привязывать меня к жизни, нет, не могло. А мир стремительно изменялся и, любопытно, что изменялся пропорционально. Некоторые вещи лопнули, словно пузыри, другие уменьшились до размеров поплавков, третьи, должно быть, залегли в глубине как айсберги. Я же был большой и самому себе ненужный : некуда стало раскинуть руки, нечего ими взять. Мы с миром были равны и в то же время закрыты друг другу. Я отмечал это без страха. Но в памяти - исключительно в ней, а не в непосредственных ощущениях - теплилось опасение, что пока я в нем не нуждаюсь, мир может забыть про меня и отвернуться при встрече. Ведь я надеялся вернуться. И за надежду уцепился страх - он принялся вытягивать мир в рост, словно тот был стеблем, раздувать его так, будто он безразмерный, сверхпрочный. Теперь огромный тополь влип макушкой под самые облака, похожие на снежные хлопья, и все равно не добрался до синевы. Листья вдали и над лобными долями скрежетали под ударами ветра, разбитыми на короткие множества. Носились по полю гигантские кони из расколовшейся статуэтки. Их копыта, как и плоды шиповника, были размером с череп. Гул галопа, судорожное ржание, удары друг о друга песчинок и листьев - по отдельности и вместе вползали в уши подобно живым, изворотливым змеям. Я же был словно мертв. Слишком долго я был доктором и настала, видно, пора стать одним из тех пятен, что оставляют в душах другие люди.

Читать дальше