Альфред Хичкок - Истории, от которых не заснешь ночью

Он аж подскочил:

- Да! Да! Именно так. Я их спрячу!

Я покачал головой.

- Нет... "Они" выследят вас. Но если бы я мог вам помочь найти надежное место. Далеко, очень далеко отсюда. Может быть, в Нью-Йорке...

Скульптор упал на колени; и вот он уже цеплялся умоляюще за мои брюки.

- Прошу вас... прошу вас, помогите мне! Скажите, куда я должен уехать?

- Хорошо, - сказал я тоном человека, который стремится к благородным жестам, стремится доказать свое бескорыстие. - Я приму меры для того, чтобы смогли их отправить в закрытый музей.

При слове "музей" его зрачки слегка сузились, он начал моргать, а я поспешил добавить:

- Но при этом необходимо, чтобы вы охраняли их денно и нощно, поскольку мы их поместим под вашу ответственность.

Фраза возымела действие и рассеяла те сомнения, которые еще были у старика.

Мы обсуждали те меры, которые необходимо было предпринять, и перешли к подготовке. Все было закончено как только начал заниматься рассвет. Уже пели петухи, когда мы начали осторожно грузить скульптуры в старый грузовичок, принадлежащий ферме, который служил для всего и почти пришедший в негодность. Он должен был довезти их до Нью-Йорка, тронуться немедленно, чтобы добраться до меня за тридцать шесть часов. Эти полтора суток должны были бы мне показаться вечностью; единственное, что бы меня успокоило - это возможность перевезти их самому, что было совершенно невозможно из-за болезненной подозрительности старика, каждую минуту готового опомниться.

Когда скульптор задул свой фонарь, я попытался воскресить в памяти эту удивительную сцену единения трех граций, теперь распростершихся в кузове грузовичка. Намек Али на Микеланджело был справедлив, если говорить о его произведении "Пьета". Та же чувственность и выразительность деталей, то же выражение молчаливого зова, так свойственного юным женским лицам. Почти благоговейно я помог ему прикрыть их соломой, одеялами и старым брезентом.

Минуту спустя грузовичок уже выезжал со двора, и старик направлялся к дороге. Четырьмя часами позже я был в Нью-Йорке.

В оставшееся до их прибытия время я, развил лихорадочную деятельность. Я купил стилизованные римские кровати, покрытые красным бархатом, дабы уложить на них скульптуры, и изменил расположение самого музея, чтобы оставить им достаточно места. Я поставлю кровати, говорил я себе, в углу, в семи-восьми метрах от наскальных рисунков; там мои гости познают апогей восхищения, своего рода оргазм души. Я начал разрабатывать план закрытого просмотра с шампанским и составлять список около двухсот знатоков, которые, вероятно, прибудут самолетом изо всех уголков мира, чтобы участвовать в открытии. Я даже придумал место, куда я дену труп старика, если это понадобится.

Когда на следующий день вечером зазвонил телефон, я скорей поспешил схватить телефонную трубку, думая, что скульптор прибыл на полчаса раньше предусмотренного времени.

Но нет. Увы, это был Олоф на другом конце провода. Голос показался далеким, а тон странным:

- Я предполагал, что позвоню вам, чтобы выразить вам свои поздравления.

- Значит, вы в курсе!

Я не смог воздержаться от того, чтобы не обнаружить в этих простых словах огромное удовлетворение, гордость за победу и желание ликовать, которые переполняли меня.

- Нет, но так как скульптур не было, когда я приехал, я сделал вывод, что вы снова меня обставили на финише.

Я улыбнулся. Бедняга старик Олоф! Мне было немного его жалко, человека, который оказывается всегда вторым, когда речь идет о значительных, важных приобретениях.

Ужасное опасение пронеслось в моей голове, холодок пробежал по спине, когда он вновь заговорил. Вот, что я услышал:

- Но сначала мне хотелось бы сказать вам, насколько я огорчен и сожалею...

- Огорчены? Чем, однако?

- Как! А вы... (к чему эта вальсирующая нерешительность по телефону?) не читали вечерних газет?

- Нет... (Это получилось, как кряканье из моей глотки, это вырвалось, как кряканье) И как это может меня касаться?

На другом конце провода - долгое молчание; я даже слышал, как он дышал. Наконец он заговорил, в его голосе слышалась бесконечная грусть:

- Там все написано. На первой странице. Старик, скульптуры из Огайо. Все. Он оказался ввязавшимся в небольшое дорожное происшествие, очень небольшое, при выезде из Гоушена. Полицейские попытались его остановить, он открыл стрельбу, они были вынуждены ответить, и он погиб. А потом они обнаружили в глубине грузовика скульптуры (видимо, у него сжалось все в горле: я даже услышал, как он глотал воздух). Эндрю... Они - полиция - они их уничтожат.

- Их уничтожат? - закричал я. - О Боже, нет! Нет, нет, нет! Почему они должны совершить такое безумство? Это же не порнография. Какая полиция? Какие полицейские? Я позвоню им сейчас. Я обращусь к губернатору...

- Нет, Эндрю. Губернатор ничего не сможет здесь сделать.

- Почему нет? Вы что, с ума сошли? Или что? Это же искусство, эти скульптуры! Вы слышите меня? - Я буквально рычал. - Любой специалист может подтвердить, что это шедевры! Они принадлежат мне. Я за них заплатил. А деньги я отдал скульптору.

Мне показалось, что голос Олофа доходил до меня откуда-то издалека, и в то время, пока он говорил, у меня было впечатление: разум мой оставлял, покидал меня, убегая в какой-то темный уголок, чтобы оттуда изгнать пустые, тщетные экзорцизмы. И поскольку я молчал, он повторил:

- Скульптор? Да нет же, Эндрю. Старик не был скульптором, он был специалистом по изготовлению чучел.

Дэй Кин

Дом, где совершено убийство

С течением времени исчезновение Сары, конечно, заметят. Семья займется поисками, но ее не найдут, так же, как и ее чеки. Ее чеки на предъявителя, они у меня. А когда начнется розыск, я буду далеко. Дело сделано. Назад пути нет.

А огонек лампы начинает подрагивать, мерцать...

Все началось прошлым летом, на озере Эстрелла, в горах. Выиграв небольшую сумму на игорных столах Лас-Вегаса, я отправился на озеро, как это иногда со мной бывало. Хотелось посмотреть, могу ли провернуть там какие-нибудь дела. Я вдруг обнаружил, что напал на выгодное дельце.

Место кишмя кишело одинокими женщинами; большинство из них были уже определенного почтенного возраста, из тех, у кого начинают появляться округлости где не надо, но все с деньгами и без умолку трещат, как попугаи, о том, как чудно они проводят отпуск, но умирают от скуки.

Прозондировав все о финансовом положении, я решил сделать из вдовы Паркер - самой что ни на есть привлекательной - предмет моего неотступного внимания.

Я ей преподнес розы, как это принято, окружив ее предупредительностью, которую следует ожидать от поклонника-воздыхателя. Маленькая, приземистая женщина лет сорока пяти, руки все увешаны бриллиантами, которыми, однако, не удавалось скрыть деформированность их. Сначала ее это забавляло, потом она стала выказывать свою благодарность. Никогда еще к ней так не относились; да еще такой красавец с седеющими висками и усиками а-ля Кларк Гейбл. Благодарность переросла в нежность, и от этого она потеряла здравый смысл, которым обладала. После чего все пошло как по маслу, и я думаю, что она мне поверила, когда я сказал ей, что люблю до такой степени, что хотел бы посвятить ей весь остаток жизни. А она без сомнения, меня любила. Я был очаровательным принцем на "кадиллаке" кремового цвета, а все разумные девочки, а также некоторые женщины, более рассудительные, убеждены, что такой принц придет и за ними.