Альфред Хичкок - Истории, от которых не заснешь ночью

Попом взглядом он скользнул по собаке, и прежний блеск вспыхнул в его глазах. Он тихонько дотронулся до руки миссионера.

- Отец мой, - сказал он, - этот Батар - сущий демон. Принесите мне мой револьвер, чтобы я хоть спокойно мог радоваться солнцу.

И в течение нескольких дней, длинных дней, Леклер усаживался на солнце перед хижиной все время настороже, с револьвером на коленях. Как только Батар замечал своего хозяина, он тут же глазами искал на привычном месте оружие, и как только он его обнаруживал, он обнажал свои клыки, давая понять таким образом, что он все понимает.

Леклер отвечал ему той же гримасой. Однажды миссионер заметил эту сцену.

- Господи, Боже мой! - воскликнул он. - Можно подумать, клянусь честью, что это животное понимает все.

Леклер тихо усмехнулся.

- Посмотрите, отец мой. Он сейчас услышит, что я ему скажу.

Как будто в ответ, Батар напряг свое единственное здоровое ухо, чтобы лучше услышать.

- Я говорю: "Убью!"

Из глотки Батара послышалось рычание, шерсть вздыбилась на его шее, и в ожидании он весь напрягся, напряглись все его мышцы.

- Я беру свой револьвер, вот так.

И в подтверждение своих слов он прицелился в собаку.

Одним прыжком Батар вскочил и исчез в глубине хижины.

- Боже милостивый! - несколько раз повторил пастор.

Довольный собой, Леклер не переставал усмехаться.

- Почему он не сбежит от вас? - справился миссионер.

Канадец пожал плечами, что могло означать его полное неведение или его полное понимание.

- Тогда почему же вы не убиваете его?

Он снова пожал плечами.

- Отец мой, - сказал он после небольшой паузы, - время его не пришло. Это - злодей. Когда-нибудь я его разорву на мелкие кусочки. Терпение, он ничего не теряет в своем ожидании.

Наступил день, когда Леклер собрал всех волкодавов и на лодке добрался в Фоти-Майл до реки Покьюпайн, где ему было поручено компанией исследовать местность в течение весьма долгого времени. Затем он поднялся вверх по реке до Коюкука и добрался до заброшенного города Арктик-Сити. Через некоторое время он пустился в обратный путь и спустился по Юкону, заходя в поселения вдоль берегов. За эти бесконечные месяцы Батар получал неоднократно трепку. Он пережил и пытку голодом, и жаждой, и огнем, и, что хуже всего, - пытку музыкой. Как и все его собратья, Батар ненавидел Музыку. Он страшился ее, она действовала ему на нервы, и все внутри у него рвалось на части от этих звуков. Тогда он начинал издавать долгое завывание, завывание истинного волка, который в морозные ночи воет на луну. Это было выше всех его сил. Вот эта слабость в его борьбе против Леклера вызывала в нем стыд. И в самом деле, Леклер любил музыку так же, как и алкоголь, и когда его душа пыталась найти самовыражение, она прибегала к той или иной его страсти, часто к обеим сразу. А когда он пьянел, его мозг, экзальтированный новой гармонией, будил в его душе вдруг ту демоническую силу, когда ему нравилось мучить собаку, терзать, повторяя непрестанно:

- Ну а сейчас послушаем немножко музыку. Что ты на это скажешь, Батар?

У него была только старая гармоника, которую он тщательно хранил и берег. Это был лучший инструмент, который он смог купить в этих краях. И на этом язычковом инструменте он импровизировал самые неожиданные, фантастические мелодии, никогда ранее не слышанные им. И тогда Батар, у которого перехватывало дыхание, сжимались клыки, пятился в самый дальний угол хижины, а Леклер, играя на своей гармонике, с дубиной под мышкой, следовал за животным по пятам. Вначале Батар сворачивался в клубок, а потом, когда звуки становились все ближе и ближе, он поднимался, прижимаясь хребтом к стене и выставляя передние лапы, начинал ими махать, как если бы он хотел отдалить от себя эти звуковые волны. Зубы его сжимались, его била дрожь, и от молчаливого ужаса и сам он весь съеживался. Теряя контроль над собой, он приоткрывал пасть, и из его глотки доносились глубокие вибрации на таком низком регистре, который только может воспринимать человеческое ухо. А потом, раздув ноздри, округлив глаза, вздыбив шерсть в беспомощной ярости, он испускал волчий рык: сначала это было глухое рычание, потом оно набирало силу и, наконец, взрывалось на мучительной, и замирало на скорбной, заунывной ноте... Крик продолжался на октаву выше; разрывалось сердце, ослабевало страдание, а потом все вообще исчезало, рассеивалось, чтобы медленно умереть.

Спектакль этот был достоин ада, а Леклер с дьявольским умением догадывался о самых чувствительных клеточках животного и при помощи тремоло и рыданий на минорных нотах подталкивал его к вершине страданий, ожесточения. Через сутки после этих неописуемых пыток Батар становился растерянным, с расшатанными нервами, вздрагивающим от малейшего шума, начинающим бояться своей собственной тени, но по-прежнему оставался злым и властным со своими сотоварищами по упряжке. И тем не менее он все еще не был укрощен, а посему более, чем когда-либо, казался мрачным и молчаливым. Он жил в ожидании своего часа с терпением, которое начинало интриговать Леклера. Целыми часами собака лежала у огня, неподвижная, и смотрела на своего хозяина глазами, полными ненависти.

Часто человек чувствует себя в схватке с самой жизнью, с самой ее сутью... Это - непреодолимый порыв, который подчас толкает сокола прорезать небо, как стрела молнии, который заставляет дикую утку лететь через всю равнину и который в момент нереста гонит лосося в быстрых водах Юкона, гонит на целых три тысячи километров. И Леклер тоже испытывал нужду выразить свое собственное превосходство, подогреваемое крепкими напитками, шумной музыкой и Батаром. И он предавался разнузданным экспериментам, противопоставляя свою мелочную силу целой вселенной и бравировал настоящим, прошлым и будущим.

- В этом что-то есть! - восклицал он, когда ритмичный бред его разума затрагивал чувствительные струнки Батара и провоцировал заунывное и долгое завывание. - Вот так я заставляю его выступать... Вот так! Ха-ха! До чего ж забавно, очень забавно!! Священник поет, женщины молятся, мужчины ругаются, птицы делают "чирик-чирик", а Батар: $124"Yay-yay!"... И все это похоже... Ха! Ха! Ха!

Отец Готье, духовник, однажды обвинил его в безбожии. Но своей проповеди он больше никогда не повторял.

- Вы говорите, что я буду проклят? Может быть, отец мой. Ну что ж, тем хуже! Буду трещать в огне ада, как елка на костре стойбища, так ведь, отец мой?

Но все имеет свое начало и свой конец, как доброе, так и злое... И Леклер Ле Моди не был исключением из этого правила. Летом, когда обмелели реки, в лодке с шестом он отплыл из Мак-Дугла в направлении Санрайза. С ним находился некий Тимоти Браун, когда они отплыли из Мак-Дугла, но в Санрайз он прибыл один. Позднее стало известно, что они поссорились в начале пути, так как "Лизи", старый десятитонный пароход, уйдя на сутки позже Леклера, прибыл в Санрайз на три дня раньше него. Когда Ле Моди пристал к берегу, в плече у него зияла дыра от пули.