Алексей Ефимов - На землях рассвета

Закрыв, наконец (с отчетливым стуком) рот, Охэйо молча провел Лэйми в свое жилище — очень просторное, но загроможденное машинами и приборами, нужными ему для работы — он предпочитал все необходимое держать под руками, привычными не только к умственному труду.

— Как ведут себя наши интеллектронные программы? — спросил Лэйми. Он заметил в комнате по меньшей мере восемь новых компьютеров.

Охэйо ответил с удовольствием и быстро. Судя по всему, гости посещали его нечасто.

— Сейчас? Нам удалось, наконец, привести в порядок те, что достались нам от Империи, и даже создать кое-что новое. Их пробуют приспособить к сочинению историй Вторичного Мира — у них получается даже лучше, чем у нас, потому что машины всегда и в точности соблюдают все правила. Единственная трудность — они очень вольно обращаются с языком. Произвольно составляют слова из частей и даже создают совершенно новые: для изложения их смысла нужна целая статья в энциклопедии, и чем дальше — тем больше. Меня попросили помочь, и я согласился, как ни странно, но разобраться сложно. Все чаще они выдают вещи, которых им никто никогда не заказывал. Я полагаю, что они научились думать.

Лэйми промолчал. Разумные машины были именно тем, что меньше всего нравилось ему в Хониаре — не сам факт их разумности, а их творения. Большей частью это была ахинея, но последние их работы действительно содержали описания таких вещей, до которых ни один человек не додумался бы. Невесть почему, они питали пристрастие к проектам иных реальностей — более удобных, чем эта… или менее. Им было все равно, что творить — ад или рай. Самым неприятным стало то, что машины прилагали к своим планам производственные рецепты — и некоторые казались вполне осуществимыми. Поскольку именно интеллектронные машины управляли боевыми зверями и большей частью промышленности Хониара, Лэйми не поручился бы, что все эти планы останутся только планами.

Рассуждая о худших и лучших мирах, он заметил на столе Охэйо блестящий ртутным зеркалом предмет длиной дюймов в семь. Его форму он был не в силах определить — в голову лезли лишь мысли о каком-то топологическом парадоксе, о фигуре, не имеющей объема. С виду брахмастра была совсем не страшной. Она была тяжелой — как может быть тяжелым предмет таких размеров, отлитый из настоящего серебра — и не имела никаких видимых отверстий или деталей. Сильнейшее в Хониаре оружие его создатель не хранил нигде — он всегда держал его на виду, вне зависимости от того, чем занимался, — и, надо сказать, поступал очень разумно.

«Она, в каком-то роде, живое существо, — объяснял ему Охэйо когда-то. — Во всяком случае, она понимает мои намерения — то есть, мои мысли. Достаточно лишь захотеть уничтожить врага — точно представить, что именно ты хотел бы уничтожить — и брахмастра сработает. Ее выстрел — не просто сгусток энергии, но нечто, наделенное сознанием. Он может разыскивать врага, преследовать его и настичь даже в самом защищенном месте — как атомная бомба, взрыв которой поглощает одну избранную мишень в четко очерченных границах; но не только. Брахмастра может отразить удар любого сильного оружия — а вот ее удар нельзя отвести, — во всяком случае, нельзя, оставшись в живых. Но самое ценное — брахмастру нельзя применять просто так. У нее должна быть цель, сила которой соответствует ее силе. Если же выстрелить в беззащитного — смерть и ему и тому, кто стрелял. Я не добивался этого специально, но так получилось само собой. Интересно, правда? А вот еще более интересное: я сделал только одну брахмастру — вот эту и никогда не буду делать второй.

— Почему? — спросил тогда Лэйми.

— Заряд одной брахмастры можно остановить только заряд другой. Но при этом произойдет взрыв такой силы, что наш мир прекратит свое существование: брахмастра черпает силу не в мире света или тьмы, а в их основе — в мире хаоса. Она не подчиняется законам Реальности, а подчиняет их себе. Но абсолютное оружие не может одолеть само себя, а если попытается — то будет привлекать все больше и больше энергии, пока не наступит окончательный распад. Это, надеюсь, достаточно понятно?».

Теперь Лэйми знал, как она работает — но не почему. Охэйо мог объяснить ему и это — исписав сотню-другую листов бумаги формулами — но Лэйми испытывал необъяснимое отвращение к математике. Не то, чтобы у него совсем не было к ней способностей, но, стоило ему только попробовать углубиться в дебри алгебры, что-то в его голове яростно упиралось, уверяя, что в мире есть множество гораздо более интересных занятий. Вначале Лэйми пытался с этим бороться, но в конце концов понял, что себя не переделаешь. Он понимал, что Охэйо не был таким, как все. Родись он в те, мирные времена до Зеркала, его имя заучивали бы в школах, а его портреты висели бы в каждом кабинете физики. Зеркало дало ему внешность мальчишки — и время, достаточное для того, чтобы не только найти свой путь, но и пройти по нему до конца.

Сейчас крупнейший физик Джангра и, по совместительству, наследник императорского престола, непринужденно сидел на краю стола, бесстыдно зевая и скрестив свисающие вниз босые ноги. Аннит выглядел несколько не от мира сего — казалось, он всегда находился где-то и когда-то, а здесь и сейчас пребывает лишь малая его часть. Разговаривал он, скорее, с собой, чем с кем-то, раскрывая перед ошеломленным собеседником широкий спектр тем, заранее совершенно непредсказуемых — и при этом часто смотрел сквозь него или мимо, что, впрочем, вовсе не говорило о невнимании.

В голове у Лэйми что-то щелкнуло — он понял, наконец, что так долго собирался сделать: всего лишь задать Охэйо давно его мучивший, но в общем-то глупый вопрос.

— Аннит… — смущенно начал он, — ты никогда не пытался понять, как действует Зеркало Хониара?

Вопрос получился рискованный: Охэйо был «путешественник во времени», он изменял их мир сообразно своему представлению о прошлом и будущем: больше ученый, чем художник, скорее прагматик, чем поэт. В его понимании даже красота должна была быть функциональна. Источником раздражения для него служило бесплодное теоретизирование — чужое или собственное — а вопрос о сущности Зеркала был в Хониаре сродни вопросу о сущности бытия. Думали о нем все, но обсуждать его вслух считалось занятием бесполезным.

Лэйми ожидал, что ответом послужит недоуменный взгляд — в лучшем случае или смех — в худшем — но Охэйо ответил спокойно и бездумно: как всегда, он думал о чем-то совершенно другом.

— О, разумеется. Только давно. Год назад или больше. Если бы Зеркало было абсолютно непроницаемым — сила тяжести тоже исчезла бы, верно? Однако, для гравитации оно прозрачно. Это дало мне ключ. Все дело в волновых свойствах материи. Два электрона не могут находиться в одном месте — так устроен наш мир. Один атом не может войти в другой. Одна вещь — в другую. Но ведь на самом деле электрон — это и волна и частица, устойчивое возбуждение в электронном поле. Именно оно создает потенциальный барьер на пути другого электрона. Представим теперь, что электрона нет, а есть только возбуждение в поле — барьер будет существовать точно так же!