Геннадий Игнатченко - Продавец чувств (фрагмент)

Приступая к чтению с лёгким недоверием, я постепенно втянулся. Трудно сказать, что именно меня в этом удивило, или привлекло... Может быть, внутренний мир человека, от чьего лица велось повествование, в чём-то перекликался с моим? Уж и не знаю. В общем, первая часть называлась:

ПИСЬМО В ПРОШЛОЕ.

Владельцу гронзовой пустоши.

Ты очень любишь запах дождя, крупными каплями ударившего в придорожную пыль, шорохи летней ночи, свет луны, первый осенний туман, плеск воды в реке и цвет восходящего Солнца. Тебя тревожат рассказы у костра, стук шагов на безлюдных улицах, прикосновение рук и прохладный ветерок, дующий поутру в раскрытое окошко. И ты всегда поёшь песни. Иной раз весёлые, иной раз тихие и протяжные, но всегда добрые. Мне нравится слушать, как ты поёшь.

Пусть многим ты не похож на людей, но я знаю, что на свете не найдётся человека, который мог бы понять меня хоть на сотую долю твоего понимания. Жаль, что ты ушёл, оставив меня одного. Если бы не твой характер, всё могло бы быть иначе. Тебе хотелось казаться сильным, справедливым. Ты чем-то гордился в себе, прятался в жёсткую скорлупу логики, но я-то знал, что под ней скрывается чуткая, отзывчивая и добрая душа.

Я не верю, что ты умер. Ты жив, хоть и стал другим. Твой образ приходит изредка ночью, садится на край кровати и говорит со мной.

-Здравствуй, братишка. Я очень скучал по тебе. Как ты?

-Кладомир! Я ждал тебя. Здравствуй.

-Ты больше не сердишься на себя? Я ведь говорил, что в случившемся нет твоей вины. В жизни много непонятных вещей.

-Да, я стараюсь забыть. Но почему-то мне всё равно грустно. Я хочу, чтобы ты был с нами, как раньше.

-Не плачь, не плачь! Ты уже совсем взрослый, и должен научиться быть сильным.

-Как ты?

-Нет. Сильнее.

-Я не смогу.

-Сможешь. Я буду помогать тебе, насколько это возможно.

-Правда?

-Правда. А теперь спи. Мне пора...

Ты встаёшь. Полы чёрного бархатного плаща расходятся, и в воздухе возникают тихие звуки волшебных струн. И песня льется отовсюду. Песня о смелости и дружбе, ведущим к любым вершинам. Песня о любви и доброте, всё оправдывающих. Песня о мудрости и мастерстве, приходящих через труд и терпение. И я засыпаю, хотя мне совсем не хочется спать, и сны, а может, и не сны вовсе, воскрешают из памяти яркие картины воспоминаний...

******

Мне восемь лет...

Мы жили в домике на склоне холма, очень маленьком и убогом. В те дни, он, правда, казался огромным и важным, потому, что был всем для меня. Селение располагалось, в основном, ниже, прижимаясь к излучине реки. Над нами жил только старик Крюч в своей "башне", как её все называли, да ещё пара семей, о которых я мало что знал.

Это было счастливое и беспечное время. Дни и ночи шли своим чередом, уходили и возвращались вновь. Солнце радовало нас своим ясным ликом гораздо чаще, чем нынче, а пара яблонь за окном спасали от его палящих лучей в часы летнего зноя.

Нас было двое братьев - я, Стел, и Кладомир. Когда мы шли по улице вместе, никто не мог понять, как бог мог создать двух таких похожих людей с такими разными характерами. Он - старше меня на девять лет, сильный, высокий, и весь какой-то правильный, твёрдый, будто древний Чёрный лес на склонах таких же древних Холодных гор. Его глаза подобны каплям смолы, чёрным и ярким, а голос тихий, но очень густой. Его хочется слушать, и слушать, и слушать...

Я не такой. Я тонкий, колючий, как шип акации, суетливый и глупый, нескладный, как бескрылая птица. Почему-то меня все любят. Может, им нужно, чтобы рядом был кто-то более неуклюжий, чем они, чтобы чувствовать себя важнее?

А мне нравится Кладомир. Хотя, кроме меня, по-настоящему его никто не знает.

Мать беспокоила нас обоих. После того рокового дня, когда погиб отец, замёрз, заблудившись в горах, она изменилась. Хотя и продолжала оставаться красивой и доброй. Но всё чаще случалось ей смеяться через силу, терпеть огорчения и трудности, которые и замужним то женщинам бывают не по плечу. У неё была воля. У меня - нет. Если что-то получалось не так, как мне хотелось, я сразу выходил из себя, бесился и долго не мог после этого успокоиться.

Жили мы обособленно. (Я в то время ещё не знал, почему). Дома, стоящие внизу, собирались в кучные стайки, возле них по вечерам часто горели костры, молодёжь гуляла, пела песни, старики рассказывали детям страшные истории, было шумно и весело. Мать часто уходила туда, оставляя меня дома одного. Сначала мне было скучно и страшно, но постепенно я так привык к одиночеству, что, если и случалось, что мать меня отпускала, я сам предпочитал сидеть дома.

Кладомир был нам вместо отца. По будням он нанимался к кому-нибудь на работу, и все полученные деньги отдавал матери. А в выходные, с первыми лучами солнца он просыпался, укрывал меня, если нужно, своим одеялом, брал с вечера подготовленное ружьё, сумку, плащ Леохадры, и уходил в лес. На свете осталось очень мало по-настоящему хороших венщей, и то, что досталось Кладомиру от отца, позволяло ему быть одним из самых удачливых охотников в нашем селе. Может, из-за этого его недолюбливали люди завистливые и злые?

Я ждал его, думал о нём, и он всегда возвращался с добычей.

На праздные игры с другими детьми времени и желания у меня не хватало. Дом и хозяйство требовало к себе внимания. Мать одна не справлялась, и приходилось ей много помогать. Я не жаловался, нет. Со временем я стал получать от работы удовольствие. И работа никогда не кончалась. "Жизнь - это труд" - считал я в те дни. Когда нечего было делать, становилось тревожно на душе, будто что-то потерял. Я шёл к сверстникам, но смысла в их болтовне и играх не находил. Между нами было определённое различие, причины которого я не знал.

С матерью я тоже общался мало. Она больше любила молча смотреть на меня.

-Глупый ты, Стеля, совсем. Хмуришься, как дед старый.

-Отстань, - уворачивался я от протянутой к моим волосам руки, - вечно ты как...

-Глупый... - повторяла она и вздыхала, - иди, занимайся своими делами...

В такие моменты мне вдруг становилось до слёз жаль её огрубевшие от земли и воды руки, и некая сила - кто знает? - словно сдерживала меня, давя в спину и не пуская уйти.

-Мама!..

******

Да, это сон. Уже лишь сон. Память непорочного детства...

А песня всё льётся и льётся, завиваясь, словно стебли одуванчика, брошенные в воду, струясь и звеня на камнях, как светлый горный ручей.

Все реки текут под гору. И один из ключей великой реки жизни, некогда названный моим именем, медленно и неуклонно заворачивал в лукавый круговорот несвободного падения...

Двенадцатую весну я встречал, будучи болен. Сквозь отёкшие ото сна веки, сквозь слипшиеся ресницы, вдруг прорывается жёлтый, отдающий хлебным полем, мёдом, луговыми цветами, луч солнца. Я пытаюсь дотянуться до него, но захожусь в приступе кашля, и тут же прохладная ладонь ложится на мою грудь, и я снова ощущаю у губ синеву лечебной настойки.