Марина Дяченко - Мигрант, или Brevi Finietur

Аира догадался, в чем дело. Сжал губы. Жестом велел: за мной. Не отставай.

Крокодил снова посмотрел на труп на берегу. Тот менялся на глазах, разлагаясь под солнцем. Обнажились кости…

Аира вернулся, крепко взял Крокодила за локоть и потащил вперед. Крокодил приноровился к его шагу; Тимор-Алк шел вперед не оглядываясь, как будто его звали и он не хотел опоздать.

Вот оно как. Мальчишка вывел нас к своему якорю — к месту свой отмененной смерти. Что там осталось разлагаться на берегу? Прошлое? Будущее? Не важно; скорее идти за мальчиком, для которого этот мир наполовину родной. Он видит цель. Он нас выведет.

Ноги увязали в песке. Крокодил узнавал мир вокруг — и не узнавал. Это был остров, где они с Тимор-Алком проходили Пробу, но затененный, изломанный, со смещенными в синее красками, высохший, как мумия.

«Едет, едет паровоз, две трубы и сто колес. Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять». В голове роились, путались строчки и фразы, все звучали как положено, все означали то, что должны были. Счастье? Почему же он не радуется?

Тимор-Алк свернул к лесу.

Крокодил догнал Аиру и пошел рядом. Аира искоса глянул, кивнул, подбадривая.

— Ты меня понимаешь? — спросил Крокодил.

Аира нахмурился. На ходу коснулся уха и лба, помотал головой.

Крокодил с трудом подавил страх: кажется, и он, и Аира внезапно оказались немыми и глухими. Как раз тогда, когда очень важно понимать друг друга.

Он выдавил улыбку. Аира кивнул и указал на Тимор-Алка; мальчишка шел, потихоньку замедляя шаг, не оглядываясь.

Тропинка сворачивала и петляла, в лесу стояла почти полная тишина. Молчали птицы. Шелестел ветер в кронах. «Почему случилось это, внутри моей головы, с языком, — думал Крокодил. — Ведь язык переставили в Бюро… взяли за это уплату — мои ресурсы… Мое время… Неужели мой договор с Бюро отменен?»

Или дело — в особенностях этого мира?

Или мой язык — идея, которая сильнее своего носителя?!

Тимор-Алк шагал все медленнее; Крокодил и Аира наконец-то его догнали. Тимор-Алк на ходу повторял одну и ту же фразу; повторял, повторял как заведенный, и это жутко звучало.

Аира окликнул его.

Мальчишка повернул голову. Это были страшные несколько секунд — Крокодил боялся увидеть вместо бледного зеленоватого лица мальчишки оскаленный череп в лохмотьях сгнившей кожи.

Тимор-Алк улыбнулся, будто прочитав по глазам его страх, и повторил ту же фразу. Смысла Крокодил не понимал.

Аира кивнул, и они пошли дальше. Крокодил то узнавал, то не узнавал местность вокруг. По его расчетам, они должны были давно добраться до места, где на острове был лагерь, но лес вокруг не менялся, будто кто-то много раз подставлял к тропинке один и тот же скопированный фрагмент. Аиру это, кажется, беспокоило. Он несколько раз огляделся, будто оценивая, не заблудились ли они и что делать, если все-таки заблудились.

Тимор-Алк бормотал на ходу.

Аира что-то резко сказал ему в спину.

Тимор-Алк сделал несколько шагов, дернулся, как заводная игрушка, и встал. Аира догнал его и развернул к себе; лицо мальчишки было лицом сомнамбулы — размякшее и бездумное, глаза заведены под лоб.

Крокодил содрогнулся.

Аира о чем-то мягко спросил; Тимор-Алк кивнул, соглашаясь, снова повторил свою фразу, вывернулся из рук Аиры и указал вперед; присмотревшись, Крокодил разглядел вдалеке, на поляне, одинокую человеческую фигуру.

Тимор-Алк что-то отрывисто крикнул и побежал вперед. За ним кинулся Аира и следом, спотыкаясь, Крокодил; человек на поляне ждал их, приветливо улыбаясь краешками губ. Был он бронзовокожий, в светлых коротких штанах и распахнутой безрукавке, юный, с открытым скуластым лицом, очень, очень знакомый…

Крокодил узнал в этом человеке Тимор-Алка и затормозил, чуть не влетев в увитый лианами ствол. Тимор-Алк замедлил шаги; перед парнем на лужайке стоял его отец. Он был оригинальным изображением, Тимор-Алк — проекцией, а Творцом, или светом, послужила любовь…

Пока Крокодил переваривал эту сентиментально-романтичную мысль, либо мысль переваривала Крокодила, — бронзовокожий шагнул вперед и протянул руки. Аира попятился, зато Тимор-Алк сделал несколько коротких шагов вперед — и коснулся руки отца протянутой тонкой, трясущейся ладонью.

Руки бронзового человека удлинились и захлестнули Тимор-Алка. И это были уже не руки: полоски красного мяса, обнаженные мышцы, вены, сосуды; то, что секунду назад было мальчишкой, превратилось в красный мешок. То, что было полянкой, сделалось объемной иллюстрацией из анатомического атласа — гигантской внутренней полостью, беременной маткой. Бронзовокожий исчез: там, где он стоял секунду назад, теперь бугрилась плоть и ритмично сокращались сосуды.

Крокодил поперхнулся криком. Повелительно рявкнул Аира; Крокодил сумел понять, что крик адресован ему и, скорее всего, это приказ стоять на месте.

И он остался стоять, хотя подгибались колени.

Всматриваясь в полупрозрачный красный мешок, Крокодил мог разглядеть человека, висящего вниз головой в позе эмбриона. «Мать Тимор-Алка отказывалась рожать», — вспомнил Крокодил. Первые свои два года — когда младенцы играют с погремушками, лепечут, улыбаются и даже бегают, Тимор-Алк провел связанный, вниз головой, в мешке. Мир снаружи приходил к нему звуками, голосами, толчками сердца, да еще мать все пыталась загнать его обратно в небытие, но клетке, однажды поделившейся, уже не сложиться назад…

Так вот он, кошмар Тимор-Алка.

То, что он видел тогда в кругу, во время испытания, приняв галлюциноген. То, что видел, по его словам, и Аира; вот куда все это время шел мальчишка, вот куда его направлял хваленый компас полукровки. И это сможет привести нас к Творцу?!

Аира оглянулся, ища глазами Крокодила. Говорить он не мог — вернее, мог, но Крокодил не понял бы слов. Поэтому Аира смотрел.

— Я никуда не уйду, — пообещал ему Крокодил. Аира странным образом понял.

Опустив руки вдоль тела, расслабленно, как в теплую воду, он шагнул вперед — в красное месиво, захватившее Тимор-Алка.

Он был дирижаблем, огромным небесным телом, с плотной оболочкой, изнутри расписанной узорами.

А снаружи он был в огне. Огонь пожирал обшивку, и она истончалась, и давно истончилась бы, если бы узоры не менялись, не складывались прихотливо и от этого ежесекундного изменения не делались бы прочнее.

Но снаружи бушевал огонь и пожирал обшивку. Узоры еще справлялись, но все лихорадочнее были изменения, все проще переплетения, терялись фрагменты, наспех заменялись другими, и обшивка готова была прорваться, а снаружи бушевал огонь…

Потом все исчезло. Стояли, сомкнувшись, черные ветки над головой; мертвые ветки, без листьев и даже без коры. Жухлая трава — сено с корнями. Трава и деревья отдали жизнь, чтобы, лежа на спине, он мог видеть серое небо.