Борис Иванов - Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец

Студент шел навстречу взгляду Мастера, Мастер поднялся и прошагал, задев Колю, в угол комнаты. Там передвинул подрамники и вскинул перед собой холст. Поставил его на мольберт и повернул к свету. На холсте была Алена. Студент прикрыл глаза, он всегда боялся работ Корзухина и пробирался в их глубину осторожно, словно помечая по пути вехи, по которым можно выбраться с безопасностью назад. Он успел поразиться лишь, как картина была написана: в ней Корзухин отказался от своей обычной манеры - анигиляции цвета цветом; от отлива холодного камня до теплоты красной замши на портрете празднично играли краски. Мастер уже вернулся к холсту и отправил его туда, откуда извлек.

Корзухин сунул в карман папиросы и намотал на шею шарф. Студенту показалось, что художник усмехается. Стал одеваться тоже. Но не успел. Он замешкался со своими тетрадями и, когда вышел вслед за Мастером, лестница была пустой. Внизу хлопнула дверь на улицу. Он попытался его догнать. Падал редкий снег, и ватная тишина смыкалась над домами.

Коля увидел следы художника. Отпечатки подошв показались нечеловечески большими. Дальше его следы перебивались следами других людей. Но он продолжал идти, угадывая шаг Корзухина. На открытых местах мело. На пустыре, где когда-то стоял деревянный дом, Коля потерял след. Носились и лаяли собаки. Свет уличных фонарей здесь едва освещал снег. Коля вернулся к дому Корзухина. Некоторое время он мерз на улице, потом поднялся наверх. В комнате одиноко горела старая лампа. Это, кажется, все, что осталось от женщины. Он поставил на плитку недоваренный клей. Положил на пол картон. Потом пересеивал сквозь марлю мел. "В мелу не должно быть посторонних примесей. Приготовленный грунт должен быть по виду похож на густую сметану... Вот чему меня в академии учили..." Звонили. Он открывал дверь, обещал, что Мастер скоро вернется, и продолжал говорить, ползая по картону на коленях: "Он вернется... Да, да... то, что должно быть совершено, совершится..."

Пришел почтенный старец, который, говорят, был знаком с Бухариным и обэриутами; потом - Коломейцев, на удивление трезвый и молчаливый; несколько художников с папками, две девицы скромно прошмыгнули в тень за шкаф; затем немец Клаус, сопровождаемый известным коллекционером. В дверь продолжали звонить, Коля - объясняться.

- Ну, что ж, - сказал Студент, не будем терять время. То, что должно совершиться, - совершится. Он открыл тетрадь и начал лекцию.

"Я еще на ногах, - бормотал Корзухин. Он должен был повторять эти слова снова и снова, потому что воскресить себя удавалось лишь в оболочке повторяемых слов. - Я еще на ногах", - хрипело его горло под шарфом.

Однажды "правда" явилась к нему в образе пастыря, режущего овец в ночи. Сегодня он знает о Пастыре больше, он знает, ласковая рука господина может стать соблазнительным образом. В нежном ответе закрываешь глаза, - и вот тогда нож Пастыря находит краткий путь к твоему горлу. Он понимает теперь и другое: те, кто прячется от Бога, твердят: Бога нет, - ничтожества, которые не решились заглянуть в Его глаза, они поверили в свою ложь, они развесили свои цветные тряпки и воздвигли фанерные декорации, они наполнили мир шумом детских песен и речей. Но что до этого Богу, он совершает неотвратимое среди фанерного царства. Люди ищут виновных в своем собственном стаде. Глупцы, они спрашивают: за что?..

Церковная дверь оказалась случайно незапертой, - вечерняя служба закончилась, верхний свет был уже выключен. Несколько старушек-прихожанок обходили приделы и гасили свечи. Старый священник в ризнице снимал облачение и переговаривался со старостой, плешивым, злым, постным человеком без возраста. Возмущенные и устрашенные шагами Корзухина, старухи с разных сторон вышли ему навстречу. Старица Аксинья только взглянула на художника, так сразу понудила себя скорее достичь завхоза храма Агатову, атеистку, но женщину нужную для всякого порядка. Так она и бежала, сбиваясь с дыхания, не приготовивши речи, и от волнения, не трогаясь с места. Другая потом рассказывала:

- Я сразу поняла - бес. Шапку не снимает, лоб не крестит, а глаза, как угорелого, верно говорю, не вру. Про дух, - шел ли от него? - не знаю, и зря говорить не буду, но сам весь большой, матерый, неистовый. Бежит - ничего не видит. Я к нему, говорю: "Вардухалак ты, вардухалак непутевый, что голову, как дурной укутал?! Все забыл, - говорю, - где твоя гастрономия, где Храм Господень. Очисти, - говорю, - церковь, сейчас милицию вызову". А он мимо меня, чуть с ног не свалил, - к алтарю. А тут распятие нашего Спасителя, недаром говорили, чудотворное оно. Как уставился, так и ноги к земле прилипли. Этот балбес стоит и стоит перед Богом Распятым за греховную бездну всего мира, а я трепещу: ведь никто на помощь-то не идет. Что будет, не знаю, - разобьет, - грешная, думаю, - распятие или еще что-нибудь сделает. А Иисус, вижу, весь светится. Что бес перед нашим Господом! - из пыли выйдет и во тьму войдет. И ушел.