Джейн Йолин - Карты печали

Она подняла глаза, и в тот же момент я понял, что ошибся. У нее был немного более низкий лоб и немного больший рот, чем у Линни, хотя красота ее была такого же рода.

У входа в пещеру произошло какое-то шевеление, и на свет вышла старуха, опираясь на палку. Волосы ее были по-прежнему черны, как у молодой девушки, и золото ее глаз можно было безошибочно узнать, но кожа ее потемнела и была покрыта густой сеткой морщин. Она была похожа на знакомую картину, потускневшую и потрескавшуюся от времени.

Я соскочил с коня и подошел к ней. Должен сознаться, я испытывал ужас. Стоя перед ней, я взял ее руку в свою и приложил ее ладонь к своему сердцу.

- Ты... не состарился, - тихо сказала она, и голос ее был по-прежнему мелодичным.

- Ты... - начал я, собираясь соврать ей.

Она закрыла мне рот рукой.

- Не заставляй меня поверить в то, во что поверить невозможно, сказала она. - Я с этим покончила.

- Я должен поведать тебе долгую правду, - сказал я. - Она полна предательств, но ни одного моего.

Б'оремос заерзал, сидя в седле.

- Меня уже нельзя предать, - сказала Линни, и глаза ее наполнились слезами. - Трех раз достаточно для любой женщины. - Она посмотрела мимо меня на Б'оремоса.

- Ребенок был, - быстро сказал он, - но я только сделал то, что приказала Королева.

- Я знала, что был ребенок, - сказала Линни, - потому что я носила ее под сердцем. И хотя вы говорили мне, что был мальчик, искалеченный и мертворожденный, я вам не поверила, хотя сама Королева велела верить.

- Тогда почему?.. - Б'оремос слез с лошади и подошел к нам. Я немного повернулся, чтобы стать рядом с ней, и мы вдвоем оказались против него.

- Потому что я прежде всего Плакальщица Королевы, - сказала она, - и первым было мое собственное предательство.

Я снова взял ее за руку, нащупывая пальцами тонкие следы возраста, как выпуклую карту.

- Ребенок жив.

- Жив! - это был вздох, вздох, наполненный радостью.

- Она все эти годы жила со мной, в небе, поэтому ей всего пять лет.

- Расскажи мне о ней.

Я помолчал.

- Она золотой ребенок. Дитя земли и неба. Она поет, как маленькая птичка, и зовут ее Линнет. Она всегда счастлива.

- Ребенок! - В этот раз заговорила темноволосая девушка. - Но, Седовласая, ты никогда не рассказывала мне, за все это время.

Седовласая отодвинулась от меня, подошла к ней и обняла ее, как это делает мать с любимой дочерью.

- У меня есть ребенок и нет его, - сказала она. Потом, как будто решившись, она обернулась ко мне. - Ты приведешь малышку сюда?

- Она уже в серебряной башне. Я уже привез ее, хоть и тайком.

Седовласая снова повернулась к девушке.

- Слушай хорошенько и сохрани эти слова во рту и в сердце, потому что придет время, когда ты должна будешь сказать их нашему народу. Ради меня. Это - твой ребенок. И ради самого ребенка тоже.

Девушка молча кивнула, хотя молчание стоило усилий.

- Я бы хотел остаться здесь с Линнет, - сказал я. - Я ее отец.

Б'оремос откашлялся.

- Тебе потребуется разрешение Короля.

- Короля? - резко спросила девушка.

- Королева мертва? - лихо сказала Линни.

- Да.

- Тогда я должна идти оплакивать ее.

- Седовласая, ты нездорова, - запротестовала девушка.

Линни выпрямилась и отбросила палку.

- Я - Плакальщица Королевы. Отвезите меня туда.

Б'оремос с большой нежностью поднял ее, посадил на своего коня, вскочил в седло позади нее, и они ускакали. Моя лошадь испугалась их быстрого отъезда, и мне понадобилось не меньше минуты, чтобы успокоить и оседлать ее.

Я протянул руку девушке.

- Ты поедешь?

- Что? Оплакивать эту бесчувственную сварливую старуху? - спросила она. - Да я лучше съем люмин.

Я рассмеялся ее словам, она зарделась от смущения, но не повторила их. В конце концов, она поехала, сидя на лошади позади меня, не потому, что Королеве нужны были плакальщицы, а потому что кто-то должен помочь Седовласой одеться, натереть ей локти, растереть лоб и сварить ей отвар, который уменьшает боль в костях. И потому что ей было любопытно увидеть ребенка.

Имя девушки, как я узнал во время наше бешеной езды вниз с горы, было Гренна. Она была единственной дочерью свинопаса, обладала невероятным талантом к рисованию и была личной помощницей Линни.

- Я - ребенок Седой Странницы, - сказала она с горькой гордостью в голосе, как бы вызывая меня на возражение. Ей был двадцать один год; у нее был странный привлекательный голос, время от времени срывающийся, как будто тряпку рвали о гвоздь. Она была сердитая, храбрая, верная до безрассудства, нежная, острая на язык, анархичная и забавная. Во многих отношениях в ней соединялись черты эль-лаллорийцев и наши. Мы уже изменили ее - и ее ровесников - по нашему собственному подобию, видите? Мы не хотели, чтобы так случилось, но это так. Но Гренна все время жила с Седовласой, и поэтому в ее мышлении укоренилось также много старого. Я не мог не полюбить ее - за то, чем она была, и чем становилась, и потому что она была мостиком между Линни и мной.

Мы захватили Линнет из башни, где она спала, обхватив руками тряпичную куклу, сделанную Докторам З. Потом мы пешком направились в город. Гренна позволила Линнет ехать верхом на ее плечах, за что мы оба сразу полюбили ее. И вот так мы вошли в Зал Плача, как одна семья, плакальщицы, у которых не было слез для пыльной оболочки Королевы.

Седовласая была на подмостках, все в том же грубом платье, в котором она была в пещере. У ее ног сидел молодой принц, перебирая струны ярко раскрашенной плекты. Голос Седовласой был чистым и сильным, но стихи о Королеве, которые она произносила, меня не тронули. Пальцы юноши несколько раз споткнулись на струнах. Я особенно заметил это, потому что привык слушать записи Б'оремоса, игравшего ту же мелодию. Плекта, которой пользовался юноша, давала в верхнем регистре немного жестяной звук, а басовая струна жужжала.

Плакальщицы чинно двигались длинным серпантином, у которого похоже, не было ни начала, ни конца, и весь их мир все оплакивание скорбел о последней своей Королеве. И хотя это не затронуло моих чувств, я испытал комфорт от привычности, от правильности всего происходящего. Я чувствовал - нет, я знал, что я прибыл домой.

Линнет, конечно, устала к концу второго часа в Зале Плача, и я увел ее обратно во дворец, где она стала весело бегать по извилистым залам и дворикам, полным цветов. Ее золотистые волосы, чуть темнее, чем были мои в ее возрасте, казалось, вобрали в себя весь свет эль-лаллорского дня, и многие слуги, посетившие оплакивание, пришли посмотреть на ее игры. Я поймал себя на мысли, что старый Мар-Кешан полюбил бы ее, дитя, которое выплыло в его руки на волне. Если что-то и было грустным в эти семь дней оплакивания, так это мысль, что его уже не было, и он не мог увидеть ее.