Александр Бушков - Господа альбатросы

Засим динамики взорвались меланхоличным гитарным перебором, и Сенечка Босый затянул:

Слышно было, как с чмокающим хлопком выдергивает пробку штопор, и горлышко звенит о края стаканов.

— Ну как так можно? — не оборачиваясь, спросила Клементина.

— А где Тарантул ангелов возьмет? — лениво бросил Панарин, разглядывая ее спину.

— Я так не могу, — пожаловалась Клементина. — Ну не могу, и все. Нас учили так, а тут… Конечно, можно слепить стандартный фильм на закваске из застарелых штампов, но я так не могу, совести не хватает. Однако ж реальность… Понимаете, по всем канонам вы должны пить только лимонад, в крайнем случае, чешское пиво, по вечерам играть в белых костюмах в теннис и выражаться романтически. А вы…

— А вы привыкайте, — сказал Панарин. — Важен результат. Важна цель. Важна истина. А кто ее предоставит? И пил ли он спирт, и бегал ли он по шлюхам — это нисколечко не интересует научную общественность, международные журналы и тех доцентов, что получают докторов, обрабатывая наши материалы. И саму Науку наш моральный облик ни в коей степени не интересует. Главное, мы даем Истину.

Наискосок к диспетчерской через летное поле шагал Никитич, майор аэрологии, славный альбатрос с двадцатилетним стажем и без единого диплома. Изо всех карманов у него торчали горлышки темного стекла, путь его был прихотливо зигзагообразен, для собственного удовольствия и услаждения окружающих он хриплым дурноматом орал песню про то, как однажды юная принцесса встретила в саду не имевшего твердых моральных устоев пирата, и как сие рандеву протекало. Песня, в общем, была сложена не самым плохим бардом, но половина употреблявшихся в ней словес и не ночевала в учебниках хороших манер.

— Ну вот, — жалобно сказала Клементина. Уши у нее горели.

Панарин хмыкнул. Не было смысла рассказывать ей, что вышедший из запоя Никитич будет сутками болтаться над Страной Чудес. Пусть сама постепенно проникнется, если сможет…

— Сколько за эту неделю вам сделали непристойных предложений? поинтересовался Панарин.

— Штук двадцать, — сердито повернулась к нему Клементина.

— Ничего страшного. В пределах средней нормы.

— Издеваетесь?

— Ничуточки, — сказал Панарин. — Констатирую. Я всю жизнь мечтал познакомиться с девушкой по имени Клементина. Моя дорогая Клементина. Есть старый вестерн с таким названием, видели? Прекрасное имя, в нем трепетный шелест старинной романтики…

— И вы туда же?

— Глупости, — сказал Панарин. — Никогда не ощущал: тяги соблазнять юных и неопытных кинорежиссеров. Даже по имени Клементина. Просто мне интересно, совратят вас здесь в конце концов, или нет. Как считаете?

Клементина возмущенно отвернулась.

В динамиках жалобно блямкнули струны, и все другие звуки перекрыл мощный рев, он плыл над поселком тяжелыми волнами, затопляя небо, сто раз слышанный, но не ставший от этого привычным, он вообще не мог стать привычным, потому что нес беды и смерть, по высшей справедливости он никогда не должен был звучать, и то, что он клекочуще завывал над полем, свидетельствовало — высшей справедливости нет…

Слева взревели моторы, завопили сирены. Панарин вскочил, побежал туда. Мысли, как всегда, замыкались на одном вопросе: кто на сей раз, Господи Боже, святые Альберт, Михаил и Энрико?

Несущаяся ему навстречу громадная пожарная машина притормозила на миг, Панарин прыгнул на подножку, уцепился левой рукой за кронштейн зеркальца, правой за ручку, и звероподобный красный «Посейдон» с ревом помчался дальше. Ветер бил в лицо тугой резиновой струей, выжимая из глаз слезы. Справа, чуть впереди, неслась «скорая», слева — грузовик Отдела Безопасности, набитый геройски выпятившими подбородки охранниками, а следом — еще два «Посейдона», джип дозиметристов, два серо-голубых фургончика Лаборатории Встречи Случайностей, «тойота» технической инспекции, «газик» биологической защиты, и все машины этой печальной кавалькады завывали всякая на свой лад, пока не остановились, вытянувшись в неровную шеренгу.

Винтовой «Кончар» упал из прозрачного голубого неба, и, вихляя, то резким рывком проваливаясь вниз, то задирая нос кверху, шел к полосе. Мотор захлебывался, взревывал, замолкал, винт из сверкающего диска превращался в три замерших лопасти, потом снова становился диском…

Он тяжело плюхнулся на бетонку, пробежал метров сорок, рыская вправо-влево, потом замер. Раздалась команда — и все пришло в движение. Безопасники горохом посыпались из кузова, оцепляя предписанное инструкцией пространство, трое в мешковатых серебристых скафандрах побежали к самолету, выставив перед грудью приборы. Через несколько секунд один из них махнул рукой, и туда бросились все.

Крылья самолета походили на листья, трудолюбиво прогрызенные изголодавшейся гусеницей. Сквозь дыры в капоте видны детали мотора, сквозь дыры в фюзеляже — тяги рулевого управления. От фонаря и элеронов вообще ничего не осталось, и непонятно, как они вообще дотянули, как ухитрились сесть.

Из кабины уже вытаскивали Славичека, ватной куклой мотавшегося в руках спасателей. Положив его на носилки, задвинули их в машину. Спасатели вытаскивали Бонера. Кто-то оступился, кто-то не подхватил вовремя — тело в голубом комбинезоне выскользнуло из рук и рассыпалось облачком бурой трухи. Спасатели видели и не такое, поэтому замешательства не возникло кран опустил сверху прозрачный колпак, автогенщики быстро и ловко приварили его к полосе.

Панарин медленно повернулся и побрел прочь, не взглянув на обогнавшую его завывающую «скорую». Это только в первые годы хочется то ли кричать, то ли немедленно бежать куда-то и делать что-то бессмысленное. Потом… Нет, потом ты не черствеешь душой и не ожесточаешься. Просто свыкаешься с мыслью, что существует Неизбежное, и ничего не изменят беготня, слезы и крики; что эта Неизбежность — составная часть твоей работы, ее проклятый компонент. А вот Р-романтики нет и в помине. «Р-романтика, — зло подумал он. — Моя дорогая Клементина. И ведь завтра обязательно нагрянет комиссия…»

Флаги над зданием Главной Диспетчерской были оперативно приспущены — и голубой штандарт ООН с бельм земным шариком, и светло-лазоревый стяг Поселка с золотым альбатросом, и другие-прочие знамена, которым там висеть полагалось. Динамики извергали в теплый прозрачный воздух «Прощание славянки». Редкая, печальная, но отнюдь не уникальная страница будней Поселка была перевернута. Снова предстояло долго и нудно отстаивать одно, мучительно докапываться до другого, пытаться предугадать третье и остерегаться четвертого, о котором пока ровным счетом ничего не известно. И все такое прочее. Предстояла жизнь.