Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

Теперь, завидев меня в огороде, она нередко сама подходила и заводила бесконечные жалобные разговоры. Внук ее бил; он до последнего рубля отнимал и тут же пропивал ее пенсию, оставляя бабку неделями без куска хлеба; а однажды, крепко нализавшись, даже попытался ее изнасиловать.

- А я уж стара для этого дела! - заметила она мне с вызовом.

Горе и лукавство, реальность и вздорный вымысел так сплавились в ее бедной голове за долгую жизнь, что отделить одно от другого было невозможно. Вечерами я заставал ее и внука рядом, мирно отдыхающих на скамеечке перед воротами. Порой она сама искала для своего Леши водку, хаживала за этим и ко мне. Но всякий раз, когда она мне на него жаловалась, по ссохшимся, как у мумии, щекам ее текли настоящие живые слезы.

Огородные работы кончились, мой помощник заявился с бензопилой, и я закрутился в вихре новых дел. Щелястую уборную мы с плотником развалили за полчаса - без этого к дому было не подступиться, - но взамен требовалось срочно воздвигнуть где-то в стороне времянку. (Постоянный туалет, удобный и теплый, я собирался устроить в доме после ремонта.) Однако днем я не мог ни на шаг отойти от напарника: дело, за которое мы взялись, и для двоих-то было тяжеловато - его выполняли обычно три-четыре физически крепких и умелых работника. На все остальное у мен оставались вечер да ночь. Мой плотник, отработав восемь законных часов, всегда давал мне задание на завтра: к примеру, отвалить землю от стен дома в подвале (без света, согнувшись в три погибели). Я же про себя держал, что надо еще обшить досками временную уборную в углу двора и привесить к ней дверь, а для этого вначале снять петли со старой двери; затем я должен был успеть до закрытия магазинов сходить за хлебом и молоком, нарубить дров, истопить печь, сварить себе что-нибудь на ужин и на завтрашний день, выстирать носки и рабочую рубаху и перед сном еще ополоснуться в реке...

К тому времени я прожил в Солигаличе больше месяца, а в комнатах, где приходилось есть и спать, со дня приезда почти ничего не изменилось. Все так же бугрилась на потолке покрытая плесенью бумага. Все та же грубая доска приподнимала с одного боку ножки кровати. Нижнюю часть окон день и ночь закрывали пожелтевшие газеты - не мог же я думать о занавесках среди такого запустения? Возвращаясь сюда по вечерам после изнурительных работ во дворе, я порой уже досадовал на себя, что не послушался Ольги Степановны и не потратил неделю-другую на внутреннее убранство. Как было бы хорошо прилечь на широкую скамью или сесть за прочный стол, по которому не расплескиваются от малейшего толчка суп и чай! Почему я должен скользить по наклонному полу, скрипеть по ночам ломаными пружинами старой кровати, запинаться в чулане о стеклянные банки с огурцами пятилетней давности, подниматься на чердак по неудобной и опасной лестнице с выскакивающими из пазов ступенями (сколько бабушек угробилось раньше срока на таких лестницах!)... Почему мы должны так жить?!

Именно тогда я выдумал теорию малых дел. Видимо, на практике я применял ее раньше, сам того не ведая, но теперь она оформилась как сознательный принцип. В нашей жизни накопилось слишком много неотложных дел. Мы никогда не сумеем переделать все эти дела по плану. Хуже того: мы уже не в силах составить и сам план, выстроить какую-то иерархию, чтобы отделить важнейшие дела от маловажных, срочные - от тех, что могут еще подождать. Нам просто не удержать сонмище несделанного в наших головах. Все вокруг нас - хаос и запустение. В таком положении остаетс один выход: немедленно приводить в порядок то, что под рукой, что в эту секунду колет глаз, забывая на время про отдаленные предметы, даже если они гораздо более важны. Так, на мелочах, может быть, удастся отвоевывать у хаоса шаг за шагом все более широкое пространство. А там, глядишь, попадут в поле зрения и большие, и великие дела...

Вы понимаете, что в моем положении это была опасная теория. Конечно, не совсем то, что предлагала мне вначале Ольга Степановна: кое-где подклеить, кое-что замазать - и успокоиться; дача, она и есть дача... (Сама-то Ольга Степановна жила не так, с раннего утра до поздней ночи не покладала рук, чтобы не потонуть в окружающем запустении, удержаться на высоте, чтобы в доме было не хуже, чем у людей.) И все же я, следуя новому принципу, рисковал остаться ни с чем. Бежишь утром с ведрами на колонку, видишь на тропе щепку и возвращаешься, чтобы положить ее во дворе на видном месте и позднее сжечь в печи; по пути вспоминаешь про оставленную на грядке лопату и несешься в огород, бросив ведра на крыльце; в огороде обнаруживаешь, что забыл прикопать принесенное вчера из лесу деревце, и принимаешься за новую работу... Таким путем до колонки доберешься разве что к вечеру - и то если принять, что жизнь подчиняется элементарным арифметическим правилам. На самом же деле в ней, жизни, никогда не действуют простые сложение или вычитание. Пока бегаешь со щепкой, в колонке могут вдруг перекрыть воду; пока плетешься с ведрами на дальний колодец, набежит тучка, и вот уже щепку намочило дождем и она не годится в растопку: теперь надо либо сушить ее несколько дней под навесом (канители-то!), либо выбрасывать подальше за ворота, где она до сих пор и валялась, нарушая порядок... Только вздохнешь с облегчением после одной сделанной на совесть работы, только примешься за другую, глянь а предыдущее твое творение успело рассохнуться под палящим солнцем или, наоборот, намокнуть, или выскочить из пазов, или порваться, и тебе пора оборачиваться и идти поправлять старое...

Ольга Степановна, как только я при случае изложил ей свою теорию, тут же выставила мне подобные контраргументы. Это был опыт, выстраданный всей ее жизнью. Собственный дом, говорила она, особенно если старый, - это куча дел и постоянный непорядок. В конце концов мы по моему предложению немного изменили формулировку: куча дел и постоянная угроза беспорядка. Именно таким представлялся мне быт англичан, а с некоторых пор и быт самой Ольги Степановны - по ее мнению, чересчур мной приукрашиваемый.

(Вспоминая наш тогдашний обмен любезностями, понимаю, что она не скромничала, просто лучше меня чувствовала свое положение и была, как всегда, предельно правдива. Ольга Степановна, которая так часто напоминала мне в Солигаличе вас (несмотря на большую разницу в годах) и своими незаурядными умом и характером, и подлинным, не вымученным достоинством, и щедростью, и трудолюбием, и какой-то особенной невозмутимостью, и чисто английской практичностью с легким оттенком скептицизма (профессии и те у вас были родственными. Что за важность, что у одной студенты Оксфорда, а у другой провинциальные недоросли? Даже относились вы к своим подопечным почти одинаково, так же любили их в душе и так же гневались в разговоре на их распущенность и лень), - эта Ольга Степановна, говорю я, всю жизнь тянулась из последних сил, чтобы создать вокруг себя человечную обстановку, но достигала при этом чего-то совсем другого, нежели вы. А ведь желания или, если хотите, представления о нормальной и достойной жизни были у вас очень схожими - голову даю на отсечение! Вы понимаете меня, дорогая моя. Пусть вас с ней и сближает, между прочим, любовь к домашней кухне, толкую я все-таки не о посудомоечной машине и не о кухонном комбайне, которых Ольга Степановна в глаза не видывала, хотя привыкла бы к ним, уверен, так же быстро и легко, как привыкли вы. Я вот о чем: И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот; и он не упал, потому что основан был на камне. Еще проще рассказывается в вашей любимой сказке: жили-были три поросенка; один построил себе дом из соломы, другой из хвороста, третий из кирпичей. Знаете, что напоминают мне эти три дома?..