Борис Фрадкин - Исчезновение Петра Деева

Дядя Костя — гомеопат. Он поселился в нашем особнячке два года назад. Ему за пятьдесят. Это ещё крепкий, коренастый и очень покладистый человек. Лицо у него скуластое, и, когда он говорит, вдоль лба ложатся складки, мелкие-мелкие и много-много, а глаза прищуриваются, становятся задумчивыми.

Профессию гомеопата дядя Костя унаследовал от своей бабки, прослывшей в глухом уральском селе колдуньей.

Конечно, сам я в медицине разбираюсь не очень-то. Для меня современная медицина — это кобальтовые пушки, изотопы, рентген и полный союз с кибернетикой. И всё же, мне кажется, дядя Костя даст сто очков вперёд любому профессору — хоть терапевту, хоть невропатологу. С книгами он не расстаётся. Если бы я так же сидел над учебниками, я бы техникум с отличием закончил.

До последнего времени дядя Костя жил в районе. Там его за незаконное врачевание травами привлекали к судебной ответственности. Да, говорят, народ за него дружно вступился, особенно те, кому он своими травами помог избавиться от болезней.

Короче говоря, пригласили самоучку-гомеопата в областную клинику показать силу своих трав. Для начала дали ему палату с больными экземой, да ещё с такой хронической экземой, которая уже никакому лечению современными методами не поддавалась.

Через десять дней в палате никого не осталось, все выписались здоровёхонькие. Тут травами дяди Кости сразу исследовательские институты заинтересовались.

Каждую весну, как только сходит снег, наш квартирант отправляется в странствия по лесам. Мы не видим его по три, четыре месяца. Возвращается он коричневый от загара, в порыжевших потёртых сапогах, в вылинявшей от дождей и солнца одежде.

Вот и нынче он только что возвратился из тундры. Добирался туда на вертолёте.

Дядя Костя подвёл меня к столу, взял стакан из тонкого стекла, наполненный какой-то жидкостью, и протянул его мне.

— Отпей. Глотка два — три.

Я с недоверием покосился на содержимое стакана, очень напоминающее эмульсию алюминиевого порошка. Дядя Костя пробовал все отвары, которые придумывал заново, хотя любой из них мог оказаться смертельным ядом.

— А для чего? — спросил я. — Что ты хочешь на мне проверить? У меня же нет никакой болезни.

— Есть у тебя болезнь.

— Да ну-у? — деланно испугался я. — Какая же?

— Пей. После скажу.

Обычно улыбчивое лицо дяди Кости оставалось сосредоточенным и нетерпеливым.

— Пить?

— Да не бойся же! Экий ты, честное слово.

Я касаюсь жидкости губами, пробую на вкус. Что-то тепловатое, терпкое, вяжущее, не очень-то приятное. А дядя Костя не сводит с меня глаз.

Набравшись мужества, я делаю глоток… второй… третий… Осторожно возвращаю стакан дяде Косте. Глотаю слюну — и неприятный привкус во рту исчезает. Можно даже не запивать водой.

— И всё?

Дядя Костя не отвечает, продолжает как-то испытующе смотреть на меня. Что же должно случиться? Я настораживаюсь. И вдруг ощущаю лёгкое головокружение, в ушах шум. Но прежде чем я собираюсь сказать об этом дяде Косте, уже всё исчезает.

Дядя Костя выжидает ещё немного, потом вдруг спрашивает:

— Скажи, с каких строчек начинается книга, которую ты сейчас читаешь?

Я пожимаю плечами. Откуда мне помнить, если я уже одолеваю третью сотню страниц?

— Ты действительно не можешь вспомнить? Или не хочешь?

— Да не могу, конечно.

— А последние строчки, которые ты прочёл перед тем, как я отвлёк тебя?

Я добросовестно напрягаю память и, к стыду своему, не могу воскресить в ней только что прочитанные строчки. Содержание — пожалуйста, сумею всё пересказать. Но содержание дядю Костю как раз и не интересует. Ему нужно дословно.

— Ну, хорошо, — дядя Костя оставляет книгу в покое. — Скажи в таком случае, чем тебя кормила Екатерина Владимировна в позапрошлый понедельник.

Меня разбирает смех. Что это с нашим учёным соседом? Не такие уж изысканные блюда готовит моя мать, чтобы они надолго запоминались.

Дядя Костя разочарованно вертит в руке стаканчик с таинственным отваром. Мне даже жаль его становится, но я не знаю, чем помочь.

— Ну, извини, брат, что побеспокоил. Извини.

— Спокойной ночи, дядя Костя.

— Будь здоров.

Я возвращаюсь к себе, к своей книге. Сажусь за стол. Читаю. И вдруг ловлю себя на том, что только вожу глазами по строчкам, но смысл исчезает куда-то.

Что бы это значило?

Я заново перечитываю страницу — и опять та же история: не понимаю, что читаю. В недоумении я гляжу прямо перед собой и… вспоминаю своё первое свидание с Катей. Как это случилось? Ах, да, мы встретились в художественной галерее. Взявшись за руки и страшно смущаясь, ходили от картины к картине.

В одном из залов я, воровато оглянувшись по сторонам, поцеловал Катю.

— Ай-яй, молодые люди, — услышали мы и отшатнулись друг от друга, — как не стыдно? В таком-то месте и под такой-то картиной!..

Я расхохотался — ну и конфуз тогда получился!..

И осёкся.

Дело в том, что я ещё ни одной девушке не назначал свидания. И тем более не знал никакой Кати. Больше того: в нашем городе не было художественной галереи.

Мой смех разбудил мать.

— Ты что, не собираешься сегодня ложиться? — спросила она из другой комнаты.

Я вздрогнул: голос Кати, которой я не знал! И лицо девушки… Почему оно мне так мучительно знакомо? Где я его видел? Вспомнил: в нашем семейном альбоме. Это же лицо моей матери в молодости, Екатерины Владимировны, Кати.

— Чепуха какая-то привиделась, — отозвался я. — Понимаешь, вообразил себя на свидании с девушкой. И будто пришли мы с ней не куда-нибудь, а в художественную галерею, и там, под картиной «Расстрел комиссара» я поцеловал её. А дежурная увидела, закричала: «Ай-яй, как не стыдно! В таком-то месте и под такой картиной!»…

Мать промолчала. Я услышал, как заскрипела её кровать, зашуршали шлёпанцы. И вот она в наброшенном на плечи халате стоит в дверях.

— Отец рассказывал тебе? — дрогнувшим голосом спросила она. — Боже мой, как давно это было. И, кажется, совсем недавно. Да, это было наше первое свидание. Да…

Отец умер два с половиной года назад. Рак поджелудочной железы. Он очень мучился. Врачи не смогли его спасти, а дяди Кости мы ещё не знали.

— Но он… он мне ничего не рассказывал! — возразил я.

Мать, видимо, не расслышала.

— Мы познакомились в Ярославле, — вздохнула она, — и нам очень нравилось встречаться в художественной галерее. Там под «Расстрелом комиссара» он и поцеловал меня впервые.

Я тупо смотрел на мать. Какое отношение имеют её свидания с отцом к тому, что наиграло мне моё воображение?

— Ложись, — в голосе матери и грусть, и ласка, — уже два часа. Проспишь завтра на работу. Ложись, сынок.

Я последовал её совету. Захлопнул книгу, разобрал постель. Но только выключил свет и присел на кровать (ещё и одеяла не успел откинуть), как в голове моей завертелись уже другие воспоминания.