Зиновий Юрьев - Бета Семь при ближайшем рассмотрении

Мало того, думал Надеждин, что они фактически пленники, их хозяева бесцеремонно копаются в их мозгах, их памяти. Не то чтобы у него были какие-то постыдные секреты, но все равно ощущение, что тебя бесцеремонно вывертывают наизнанку, было неприятным и ос­корби­тельным. Еще одно доказательство их положения плен­ников. Земная техника тоже позволяла анализировать работу мозга, но там это делалось только для лечения людей с расстроенной психикой, да и то для этого требовалось согласие множества специалистов, от врачей до со­циологов.

Но что, что все это, в конце концов, значит, для чего все это? Хорошо, пусть их изучают, это еще можно понять, но это про­ти­во­ес­те­ственное равнодушие, отсутствие живых существ…

Когда они обнаружили, что благополучно висят над самой по­верхностью планеты, восторг их не знал границ. Разум есть разум. Всегда есть надежда, что с разумными существами можно догово­риться. Сейчас от восторга спасения не осталось и следа. Снова от­куда-то из живота подымался холодный страх, неся с собой тошно­творную, щекочущую пустоту. Всю жизнь они учились действовать.

Не сидеть и ждать, а пытаться воздействовать на обстоятель­ства. Космонавт не возносит молитвы, не ждет помощи. Он должен надеяться только на себя. Но что, что можно было сделать в этом круг­лом каземате? Он знал, что вопрос нелеп, что нужно терпеливо ждать, но пассивность томила его.

– Ребята, – сказал Марков, – вам не кажется, что потолок стал ниже?

– Ну вот, – вздохнул Густов, – галлюцинации продолжаются.

– Может быть, – неуверенно согласился Марков. Наверное… Коля, попробуй, может, ты достанешь до потолка.

Надеждин встал на цыпочки, поднял руки и с трудом дотянулся кончиками пальцев до светящегося потолка.

– Через несколько минут повторим, хорошо?

– Ладно.

Надеждин посмотрел на часы. Неужели прошло уже три часа с момента, когда их ввели в эту светящуюся темницу? Он хмыкнул от случайного каламбура. Странно, он был уверен, что и часа не прошло. Наверное, из-за давящей тишины. Алешка… Хорошо бы и Веруша появилась перед ним…

– Ну, попробуем еще раз? – предложил Марков.

– Давай, – согласился Надеждин.

Теперь уже и ему казалось, что потолок действительно стал ниже. Так оно и было. Он уже доставал до него не кончиками пальцев, а ладонью.

– Что это может значить? – спросил Густов.

– Наверное, то же, что и все остальное, – пожал плечами Марков.

– А все остальное?

– То же, что и это.

Они старались подбодрить Друг друга, но все трое не могли оторвать взгляд от потолка. Надеждин встал еще раз: теперь он уже не мог выпрямиться, и ему пришлось нагнуть голову.

– Сейчас он остановится, – сказал он.

– Будем надеяться, – вздохнул Густов.

– Тем более что больше ничего нам не остается, – Добавил Марков.

Потолок опускался бесшумно и неотвратимо.

– Этого не может быть, – покачал головой Надеждин, – это же абсурд. Не накинули же они гравитационное лассо на нашу «Сызрань» только для того, чтобы раздавить нас в этой конуре. Не сок же они собираются выжимать из нас.

– Это ты знаешь, – пробормотал Марков. – А наши очаровательные хозяева могут этого и не знать. Может, раздавить кого-нибудь – это их высшая форма гостеприимства.

Они уже не могли сидеть, и им пришлось лечь. Они старались отогнать страх, повторяя друг другу: «Нас просто изучают».

Но страх не отступал. Можно было сотни раз повторять себе, что их гибель под прессом была бы нелепа, но инстинкты их вопили: опасность! Их охватила паника. Они стучали кулаками по светящейся стене, они что-то кричали, но потолок продолжал опускаться. Он уже касался их. Еще несколько мгновений – и тяжкий пресс легко раздавит их. Лопнут мягкие ткани, захрустят кости, и вскоре от них останутся плотно спрессованные комочки их плоти.

Они уже не бились в западне. Жаль, бесконечно жаль было уходящей жизни, жаль было нелепого конца, так неожиданно оборвавшего жизнь. Бесконечный ужас рвался наружу, но каждый, не сговариваясь, протянул руку, стараясь приободрить товарища в эти страшные последние мгновения. В конце концов, сама их профессия заставляла постоянно жить с ощущением всегда близкой опасности, и не раз и не два рисовали они себе расставание с жизнью.

И неслись, неслись с бешеной скоростью обрывки драгоценных образов и воспоминаний, с которыми они должны были расстаться навсегда. Они были молоды, они были но природе оптимистами, но слишком неотвратимо было тупое давление пресса. Надежды уже не было.

– Прощайте, ребята, – прошептал Густов. Он с трудом повернул голову.

Почему-то ему хотелось, чтобы он видел, как пресс коснется головы. «Наверное, сначала он надавит на лоб, зачем-то подумал он в тягостном кошмаре. – Что ж…» Он непроизвольно напряг мускулы. Мертвенно мерцавший потолок уже касался его лба. Он хотел боднуть этот проклятый пресс, пусть лучше он сам разобьет голову, чем ждать, пока тебя превратят в жмых, но не мог уже пошевельнуть головой. Ну, быстрей бы уже… Ожидание было непереносимо мучительным, и в эти невыносимые секунды ему страстно хотелось быстрейшего конца.

Мгновения загустели, растянулись, отсчитываемые су­до­рож­ны­ми ударами сердец. Где-то в самой глубине оцепеневшего сознания Мар­кова, приготовившегося к смерти, уже принявшего ее, почему-то вдруг закопошилась надежда. Он уже должен был умереть, потолок уже давно коснулся его лба. А он жив. Еще мгновение – жив. Еще мгно­вение, еще удар сердца – жив. Жив, и давление на лоб не уси­ли­вается. Но нельзя, нельзя доверять этой крошечной надежде, нельзя цепляться за нее, она еще меньше соломинки, она не удержит.

И вдруг он услышал хриплый, похожий на карканье смех Надеждина. Он открыл глаза. Потолок мерцал где-то совсем высоко, там, где он был вначале. Несколько секунд Марков лежал недвижимый, обессиленный. Радость бытия, радость спасения не сразу хлынула в него. Сначала должен был выйти спрессованный страх, что все еще переполнял его. Умирать было непросто, но и возвращение к жизни требовало усилий. Уж слишком лихо кто-то раскачивал их эмоциональные маятники: провал в отчаяние на «Сызрани» – и возвращение к жизни над Бетой, ощущение неизбежного превращения в жмых в этой соковыжималке – и снова неожиданное спасение.

От этих качелей у Маркова кружилась голова, к горлу под­сту­па­ла тошнота. Пресс не доделал своей дьявольской работы, но все равно он чувствовал себя абсолютно выжатым, опустошенным, обес­си­лен­ным.