Зиновий Юрьев - Повелитель эллов

Я хотел было повернуть голову, чтобы посмотреть, далеко ли еще до площадки, но ничего не увидел. И вдруг сердце прыгнуло и застряло где-то в горле, закупорив его. Труба, на которой я висел, медленно прогибалась. Я начал судорожно перебирать руками и ногами, но труба прогибалась еще быстрее. Беззвучно, плавно, неотвратимо. Еще мгновение — и я уже оказался в провале. Я ничего не мог сделать. Я был совершенно беспомощен. Стены провала уходили вверх, словно я опускался на лифте. Сейчас труба не выдержит, еще мгновение — движение стен резко ускорится — я рухну вниз. Вздор, вздор, будто в последние мгновения жизни проживаешь ее всю заново. Вся моя жизнь сосредоточилась в трубе, к которой я был прикован мертвой хваткой, в оранжевых облаках, которые виднелись теперь над головой в узкой рамке провала, в полумрака, который все уплотнялся и уплотнялся, пока вокруг не стало почти совсем темно.

Но вот что-то изменилось, я почувствовал, что спуск замедлился, а потом и вовсе прекратился. Я висел в густом чернильном мраке, судорожно вцепившись руками и ногами в трубу. Держаться было неудобно, потому что труба, очевидно, не просто прогнулась, а превратилась скорее в петлю, на которой пока еще висел один из величайших идиотов всех времен. Это он, этот кретин, в необъяснимом приступе безумия согласился отправиться на край Вселенной, это он, дебил, пришел к этим развалинам, это он, имбецил, долго искал, как бы побыстрее провалиться в этот колодец. И теперь он висел в полном мраке и смотрел на далекую неровную рамку, в которую был вставлен кусочек чужого неба и чужих оранжевых облаков.

Ум мой подсказывал, что долго я не продержусь. В сокращенных мускулах неуклонно накапливается усталость. В какой-то момент, в не очень отдаленный момент, я не смогу перебороть эту усталость. Она заставит меня разжать руки и ноги, и в кошмарном падении во тьму закончится моя жизнь.

Но мне не хотелось умирать. Все клеточки моего тела — от глупых нейронов в мозгу до последних эритроцитов дружно вопили: нет! Нет! Нет!

Не хотелось мне превращаться в мешок разлагающегося мяса на дне дьявольского черного колодца, не хотелось мне, чтобы из умирающего мозга печально выскользнули бесценные мои сокровища: воспоминания о моем родном теплом мире, память о тихом отце, образ мамы, вечно мчащейся куда-то по тысячам своих орбит, смеющиеся глаза и ласковые руки Ивонны, два черных сгустка веселой, энергичной преданности — Путти и Чапа.

Ах, если бы можно было только обращать эмоции в силу… Моя любовь и страстная жажда жизни тут же вытолкнули бы меня на поверхность… Почему время течет в одну сторону, что за нелепое вздорное упрямство. Сейчас я попрошу его, умолю его, и оно, пусть неохотно, неважно, вернет меня на несколько минут назад. Всего несколько минут — и я окажусь на поверхности и снова буду стоять перед роковой трубой и вспоминать, как ползают по веткам деревьев ленивцы, они же лемуры. Но я буду мудрее. Каждому свое. Пусть бесконечно далекие меховые ленивцы и странствуют неторопливо по веткам, если им это нравится. А двуногий Юрий Шухмин пожмет плечами и вернется в свой кубик, чтобы спокойно ждать прилета «Гагарина». Ну время, миленькое, всего несколько шажков назад, заклинаю тебя… Я никогда больше не буду делать безумств, время, обещаю тебе.

Бедный кентавр Варда. Как он не хотел верить в то, что оказался жалким обманутым орудием неживых, как цеплялся за хрупкие свои иллюзии. А теперь я отталкиваю от себя реальность и, зажмурив глаза, делаю вид, что нет никакой костлявой с косой, которая стоит уже совсем рядом и ухмыляется, тихонько подымая косу.

И несутся, несутся в мозгу слова и образы, и за этой зыбкой завесой я вроде бы и в безопасности от этой старухи. Она вроде бы и не стоит рядом со мной, она вроде бы абстракция, фикция.

В напрягшихся мышцах что-то кольнуло. Сквозь них прорастала боль, и она, эта боль, разом наполнила меня тягостным животным ужасом, который одним рывком перебросил идею смерти, моей смерти, из категории нелепых абстракций в леденящую материальность.

Я не хотел умирать, но уже звучал тихий, увещевающий голос: может, проще разжать руки, может, проще пролететь остаток пути до дна колодца. Это же мгновение… И все…

— Нет! — заорал я во весь голос. И эхо тут же заквакало в ответ: ет, ет, ет…

Я вылезу из этой чертовой петли на поверхность. Зубами я вопьюсь в нее. Я попробовал схватиться за трубу ладонями. Если я хотел подняться по ней практически вертикально вверх, как по висящему канату, я должен получить точку опоры. Труба была слишком толста, я никак не мог охватить ее так, чтобы подтянуться. Но выхода все равно не было. Легко выбирать, когда нет выбора. Зная, чувствуя, но не веря, что я никогда не сумею подняться по толстой трубе, я напряг мышцы рук и начал подтягивать тело, помогая коленями. Но труба была слишком толста, и поверхность ее слишком гладка — руки скользили. Я даже не мог принять вертикальное положение. Я по-прежнему висел спиной вниз.

Еще одна попытка, еще одна, но пальцы и ладони скользили. На мгновение вспыхнула ярким праздничным фейерверком мысль: а может быть, и этот колодец ослабляет силу тяжести, может, я не рухну, а плавно опущусь на дно, как тогда, когда неживые показывали мне свой источник. Фейерверк вспыхнул и погас, даже не оставив мне мимолетного негативного следа во тьме колодца и моего отчаяния. Я висел на петле, и все мое тело с ужасом ощущало всю свою тяжесть, нисколько не разбавленную неведомыми машинами.

С этого момента мысли мои начали путаться. Я никак не мог вспомнить потом, что лезло мне в голову. Я помнил только, что что-то кричал, делая последнюю, отчаянную попытку подтянуться, помню скольжение руки, которое я уже не мог остановить. Конец. Но я не упал. Я просто лег на спину. Потому что спина моя была буквально в нескольких сантиметрах над какой-то твердой поверхностью.

Я лежал на спине на чем-то твердом, смотрел на далекое небо, на изогнутую петлю трубы, видимую на фоне голубовато-оранжевого пятна, и истерически смеялся. Все эти тягостные минуты, наполненные и переполненные густым ужасом расставания с жизнью, я практически лежал на спине. Нужно было только отпустить руки и спокойно лечь. Или сесть. Я сел, продолжая смеяться.

Неважно, что я не вышел из темницы. Неважно, что, наверное, никогда не выберусь из нее. Неважно, что не увижу света и неба. Важно, что костлявая отступила на несколько шагов, и глупые клетки моего тела прыгали и скакали от радости отсрочки. Они и знать не желали, что приговор, и сущности, не отменен, отсрочено лишь Приведение его в исполнение.

Но это потом, потом. Мышцы глупы, им недоступно понимание времени, и понятие «потом» им неведомо. Сейчас они наслаждались, им не нужно было пребывать в скрюченном состоянии, они не должны были тянуть вверх тяжелое тело по скользкой трубе.