Александр Рубан - Белый слон

А ведь всего-то и было, что природа взяла своё — обстановка располагала. Или, всё-таки, было нечто большее?

В 19.15 мичман Ящиц не пришёл. В 19.20 тоже.

В двадцать с минутами я вышел на двор, покурил и вернулся. Хельга снова поставила чайник, а наш натюрморт «Ветераны будут беседовать» уже несколько подувял.

— Он не придёт, — сказал я, глядя в сторону и держась за дверь.

— Он собирался прийти, — возразила Хельга. — Яков даже не искал причины, чтобы не прийти. Наоборот, ему очень хотелось выговориться. Подожди ещё немного.

Она говорила, не глядя на меня, и я вдруг понял, почему: потому что я сам не хочу, чтобы она на меня смотрела и видела меня насквозь. Она совсем не ощущала себя нашкодившей девочкой… Святые сновидцы, не бывает таких женщин! Не должно быть. Разве что для неё всё это настолько обычно, что…

— Нет, — сказала Хельга, и я покраснел.

— Может быть, выпьешь? — предложила она.

— Я подожду так.

Выпить мне хотелось, но лучше было не делать этого. Ника и так почувствует неладное, а уж если ещё и выпью… Правда, с мичманом я собирался пить — но то с мичманом. Ника всегда ощущала разницу: пил ли я в баре с ребятами — или не только… Впрочем, сегодня она меня не ждёт, а наши «сборы» могут затянуться на неделю… Всякая чушь лезет в голову.

— Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, — сказала Хельга. — Но не только поэтому. Яков действительно может прийти, а вам это действительно нужно. Обоим.

— Да, — сказал я. — Я ещё подожду.

Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые.

В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют — такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек… А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании… Кроме плитки-обогревателя, стола и четырёх табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пёстро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан чёрным траурным бантом. Только теперь я вспомнил её чёрную шаль (с единственной вышитой розой) и чёрную же оторочку плащика.

— Давно? — спросил я, кивнув на зеркало.

— Уже пора снять. — Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. — Вчера вечером исполнилось ровно три года, — объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

— Тифлис?

— Холодно… — Хельга покачала головой и улыбнулась.

— Вильно? Минск?

— Тоже холодно.

— Цицикар? — перекинулся я в другой конец материка.

— А где это?

— На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

— Теплее, но тоже холодно.

— Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно…

— Нет, опять холодно.

— Значит, Парамушир, — сказал я.

Хельга промолчала.

— Парамушир?

— Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

— Сволочь, — сказал я. — Скольких же она сожрала…

— Это не она.

— Она, оно — какая разница? Нежить.

— Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но всё-таки жизнь.

— Ты её не видела.

— Видела: во сне.

— О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника… Мы все снились так.

— Ты всё ещё глухой, — вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

— Глухой, — продышала она мне в темя. — Тетеря.

Её большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у неё на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла… Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская «снежинка». Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно всё это выглядит, — подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день — и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но её это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла своё в «гостиничном номере» Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским — чтобы ещё пошлее, ещё однозначнее…

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

— Не читай мои мысли, Хельга, ладно? — попросил я. — Сейчас в них так много значков и так мало живого.

— Живое я вижу, — сказала она. — А значки мне не мешают — их нет.

— Ты думаешь, он придет?

— Я не знаю. Он хотел прийти… Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Её зелёные глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. «Значки, значки, значки…»

— Ты меня околдовала? — спросил я.

Она не ответила, зная, что мне всё равно.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Пятьсот, — сказала она. (И зелёные глаза, смеясь, повторили: «Пятьсот».)

— Действительно, какая разница…

— Одиннадцать. — («Одиннадцать»).

— Я понял, Хельга, извини.

— Двадцать четыре.

— Я задал глупый вопрос — просто чтобы не молчать.

— А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял её на руки и понёс к кровати — запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел — и это была не смерть, а жизнь. «На миг!» — «Разве мало?»…

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришёл… Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.

Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники — и эти слёзы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать… Я любил это милое далёкое заплаканное лицо — и я любил эти зелёные сияющие глаза напротив, и всё было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.