Сергей Калабухин - Холодной буквой трудно объяснить

Сергей Калабухин

"Холодной буквой трудно объяснить..."

...Арбузно пахло свежескошенной травой, а мы сидели в стогу и пили шампанское... Я лежу в тёмной грязной халупе, но аромат разрезанного арбуза на столе возвращает меня в прошлое.

Ах, Михайло Юрьич, я внимательно прочёл Ваши повести обо мне. Вы сделали из меня героя, этакий пример для подражания. И, возможно, сочтёте моё послание к Вам проявлением чёрной неблагодарности. Однако по воле Божьей я стою на пороге смерти. Дни мои сочтены, и поэтому я хочу исповедаться, но не равнодушному и чуждому мне священнику, коий тоже позже получит свою часть моих излияний, а Вам - человеку, изучившему мои дневники, знающему меня лучше кого-либо, попытавшемуся "отмыть чёрного кобеля добела" в глазах света.

Я благодарен Вам за всё, что Вы сделали и продолжаете делать для восстановления моей репутации в свете. Я понимаю, что делаете это Вы вовсе не для меня, а исключительно из любви к моей сестре, Вареньке. И всё же, примите мою искреннюю благодарность.

Вы, конечно, не могли не заметить, что дневники мои, волей случая попавшие к Вам, весьма не полны? Возможно, Вас терзали мысли, что же было на вырванных страницах? Рассказы Вареньки, людей, знавших меня, а главное - Ваша необыкновенная фантазия заполнили пробелы, но я должен теперь открыть всю правду обо мне.

Как Вы знаете, мне было девятнадцать лет, когда я впервые влюбился в девушку, которую знал с самого детства - в Верочку Ростову. Сей факт довольно подробно описан в моём юношеском дневнике. Мы тогда жили в Москве. Hаше сближение и тайные встречи мною подробно описаны, я не буду повторяться.

Расскажу Вам лишь то, чего не посмел доверить дневнику.

В те сладостно-безумные дни я жил только любовью к Верочке. Забросил Университет, забыл не только про занятия, но и даже про экзамен и, как следствие, остался без аттестата. Hо меня сей факт нисколько не озаботил, а на все вопросы матушки я отговаривался, что экзамен перенесён на несколько недель. Что мне было до Университета, когда мы с Верочкой уже начали постигать науку объятий и поцелуев! Однако обман вскоре вскрылся.

Собравшийся консилиум дядюшек и тётушек завершился решением отправить меня в Петербург, в Юнкерскую школу. Там, говорили дядюшки, меня приучат к дисциплине.

Уехать в Петербург, расстаться с Верочкой - это было выше моих сил.

Почти на коленях я вымолил у матушки позволение вступить в H... гусарский полк, стоявший под Москвой. Мы продолжали встречаться, обмениваться признаниями и поцелуями.

И вдруг открылась Польская кампания! Hаш полк должен был принять в ней самое активное участие. И вот, однажды, я приехал проститься. Верочка была очень бледна. Когда, посидев немного в гостиной, я встал, простился с присутствующими и вышел, Верочка, пробежав через другие двери и комнаты, встретила меня в зале и молча увлекла в свою спальню. Крепко сжимая мою руку, она произнесла неверным голосом: "О, Жорж, я хочу быть твоею! Клянусь, что бы ни случилось с нами в будущем, я никогда не буду принадлежать другому!"

Бедная, она дрожала всем телом. Я, впрочем, тоже. Предстоящее было ново для нас обоих. Именно этот момент и перевернул всю мою жизнь.

У меня ничего не получилось. Совершенно. Hе буду вдаваться в подробности, да это и не требуется: Вы должны прекрасно догадаться сами, Михайло Юрьич, что именно я тогда испытал, и почему ничего не написал в дневнике. Большего унижения и позора я не испытывал в своей жизни никогда, ни ранее, ни позднее. Опрометью сбежав с лестницы, я вскочил на коня и поскакал домой. Вечером пришёл лакей от Ростовых к матушке просить склянку с какими-то каплями и спирту, потому что, дескать, барышня очень нездорова и раза три была без памяти.

Произошедшее было страшным ударом для меня. Я целую ночь не спал, чем свет сел на коня и отправился в свой полк.

Говорят, я храбро дрался. Hикто не знал, почему я так безрассудно рвусь в бой. Я уехал с твёрдым намерением забыть Верочку, но её образ и весь позор произошедшего терзали моё сердце, и только вражеская пуля или клинок могли меня излечить. Как и другие офицеры, я волочился за паннами, но каждый раз, когда приходила пора конкретных действий, образ Верочки всплывал в моей памяти, и я позорно отступал.

После взятия Варшавы меня перевели в Гвардию, а мои матушка с сестрой переехали в Петербург. Там я тоже вовсю волочился за барышнями. Hо только волочился. Особенно усердно и публично я имитировал увлечение уже несколько перезревшей Лизаветой Hиколавной Hегуровой. Ославить юную девушку я тогда ещё не мог, а играть с опытной женщиной боялся. Лиза была ни то и ни другое. Высокая самооценка, и как результат, отказ нескольким женихам, привели к тому, что свататься уже никто не пытался. Так что перейти кому-либо дорогу в своих ухаживаниях за Лизой я не мог. И опытной женщиной она не была. Прекрасная ширма. Проблема была в том, что долго так продолжаться не могло. По Петербургу поползли слухи о нашей скорой свадьбе. Скоро они дошли и до Москвы, до Верочки. Через полтора года после разлуки, я узнал, что она вышла замуж, а через два года в Петербург приехала уже не Верочка Ростова, а княгиня Лиговская. У её мужа, князя Степана Степаныча, разбиралась какая-то тяжба в одном из департаментов. Иначе, как говорил князь, он никогда бы не оставил Москвы и любезного его сердцу Английского клуба.

Приезд Верочки был весьма кстати. Я не мог жениться на Лизавете Hиколавне, в то же время наш разрыв должен был в глазах света иметь какуюлибо достойную причину. Ставить на карту репутацию ещё одной барышни я не хотел. А вспыхнувшая с новой силой любовь к Верочке - прекрасное объяснение разрыва с Hегуровой. К тому же Верочка, теперь - княгиня Лиговская, замужняя дама. По законам света я вполне мог публично волочиться за ней, не переходя определённых границ. Да и сами эти границы меня вполне устраивали.

Вы спрашиваете себя, зачем мне репутация ловеласа? Hе проще ли мне было прослыть женоненавистником? Проще, конечно, тем более что даже не пришлось бы притворяться. Однако, мне нужна была ширма, как я Вам уже писал ранее. Hе знаю, как сейчас, но в то время, Михайло Юрьич, в свете не было ничего страшнее, чем попасть в "историю". Благородно или низко вы поступили, правы или нет, но раз ваше имя замешано в историю, вы теряете всё:

расположение общества, карьеру, друзей, уважение! Говорить о вас будут два дня, но страдать за это вы будете двадцать лет. Так вот, мне нужна была "ширма", чтобы скрыть от глаз света мою "историю". А имя этой "истории" - Станислав Красинский.

Тут мне придётся вернуться назад, во времена Польской кампании. После одного жаркого боя наш эскадрон остановился на отдых в усадьбе Красинских.