Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае

Артуа вышел ко входу в каретный двор и в нерешительности стоял у ворот. Он было уже занес ногу, решив сказать насчет поездки в долг уже потом, у самого дворца. Но тут будто из-под земли в воротах возникло трое головорезов с самыми разбойничьими рожами. Один из них легко крутил на кожаном ремне железную гирю размером с арбуз, а двое других держали руки на огромных мясницких ножах длиной почти со шпагу гасконца. Трое молодчиков разглядывали графа, нехорошо прищурясь, и наконец старший спросил бегемотьим голосом:

- Эй, вы! Какого хрена надо?

- Да я... я насчет рикши, - отвечал Артуа.

Вожак-головорез пригнул голову и пристально вгляделся в графа:

- Ну-ка, ну-ка... Да не вы ли тот храбрый иностранец, что вчера на глазах лысого гондураса нагло залез нашей славной государыне под юбку?

Граф в замешательстве открыл рот, не зная, что отвечать. А ну как перережут глотку, если он скажет что не то? Жить-то хочется! Не отвечая, граф стал пятиться и пробормотал на ходу:

- Пожалуй, я раздумал насчет рикши...

И повернувшись, Артуа поспешил прочь, чувствуя вспотевшей спиной нехороший взгляд себе вслед. Он поскорее свернул за угол и облегченно вздохнул:

- Уф-ф... И здесь неудача!

Внезапно Артуа охватила злость на аббата. Какого черта тот юродствует, корча из себя лошадь! Ну, если уж ему так нравится - пусть пеняет на себя. Граф решительно отправился домой, с каждым шагом укрепляясь в своем намерении. Когда он, вновь поплутав, добрался до дома А Синя, то застал Крюшона понуро сидящим на шарабане в полном одиночестве. Заметив графа, Крюшон встрепенулся и, схватив оглобли, принял позицию готовности. Он несколько раз топнул ногой о землю и приветственно заржал, закидывая голову. От этого граф разозлился ещё пуще. Он подошел к аббату и заявил:

- Аббат, я поклялся вам словом чести, что никогда больше не поеду на вас...

Аббат Крюшон, горячась, стал высоко вскидывать колени и яростно замотал головой.

- ...однако, - продолжал граф, - бывают совершенно чрезвычайные обстоятельства, в которых нельзя исходить из понятий обычной... э-э... морали... Время уже к вечеру, и надо поговорить с императором, чтобы нас перестали кормить этой пакостной икрой... Это в наших же собственных интересах... Конечно, я обещал вам, но просто нет иного способа попасть во дворец... И к тому же, раз уж вам так нравится ломать эту комедию... Я обещаю вам - это в последний раз! Да трогайте же, ну, пошел!.. окончательно рассвирепев, заорал Артуа на аббата и сел в коляску.

Аббат весело заржал и резво взял с места. Он был нимало не обижен и не опечален - наоборот, как будто даже рад и доволен. Бойко стучали по камню набойки на башмаках аббата (а где же башмаки были вчера? - не знаю!), споро трусил он вдоль улиц, не обращая внимания на вид по сторонам. Зато новоявленный рикша и его седок сами обращали на себя всеобщее внимание изо всех окон выставлялись горожане и глазели на нечто невиданное: скупость европейцев, по всему, достигла того, что они, не желая платить рикше, предпочитают ездить один на другом! - вот так гондурасы!

А графу и без того было тошно - его все-таки терзали угрызения совести. В дороге на самых крутых пригорках он несколько раз вылазил из коляски и пытался сам толкать шарабан кверху, чтобы облегчить труд аббату. Но Крюшон начинал яростно бить копытом и вставать на дыбы, так что граф отказался от этого и махнул на все рукой.

Почему так получилось, Артуа не мог сказать, но только прибыл он во дворец почти одновременно с прочими послами. И опять, пока граф распрягал аббата, Пфлюген с гримасой омерзения лорнировал обоих своих моноклем, а Тапкин скорчил такую мину, что за одно это его можно было вызвать на дуэль. Впрочем, Артуа некогда было сделать это - у него опять начались недоразумения с аббатом. Едва граф снял с него сбрую, как аббат резко оттолкнул его и помчался прочь внутрь дворца с крайне обиженным видом и чуть не плача. Выходило так, будто граф Артуа принудил аббата быть рикшей, а ведь все было наоборот! Граф поспешил за своим спутником, на ходу произнося увещевания и извинения, но аббат не хотел ничего слышать. Они едва что не вбежали в тот самый парадный зал, и Крюшон юркнул в сторону, в толпу, где граф не мог его достать. Артуа не успел последовать за аббатом, как его перехватила Зузу. Прелестница затрещала:

- Ах, граф! Как я рада снова вас видеть!.. О!.. Вы знаете - сегодня у нас будет литературный вечер. Признайтесь - вы, как тонкий ценитель изящной словесности, рады этому, ведь правда?

Дама за руку отвела графа в сторону и принялась секретничать:

- Граф - вы просто неотразимый сердцеед, о ваших вчерашних подвигах толкуют все наши дамы... В вас по уши влюбилась половина из них, а другая стесняется показать это... И, - Зузу понизила голос, - одна ваша вчерашняя собсеседница пылает нетерпением продолжить свое знакомство с вами. Она, Зузу хихикнула, - призналась, что была вчера излишне сдержана с вами и, вновь хихиканье, - жаждет вознаградить вас за это сегодня! Вы понимаете?.. - смелее, смелее, крепость готова к сдаче, граф!.. И кажется, - игриво улыбнулась Зузу, - я уже вижу белый флаг... Не буду мешать...

К Артуа спешила разодетая императрица, жеманно улыбаясь и обмахиваясь веером.

- Долгожданный гость! Мы весь вечер хотели вас видеть... Не удивляйтесь сегодняшнему малолюдью - вы уже знаете? - сегодня у нас заседание литературного кружка, будут только свои - избранный круг. О, как мне не терпится продолжить нашу беседу!..

Она прижалась к нему и жарко прошептала:

- Почему вы вчера бросили меня в одиночестве? Я на вас сердита!..

Она шлепнула его веером - да так, что у графа распух нос и едва не потекла кровь, а потом ещё пребольно ущипнула. Государыня отвела Артуа за один из столов к каким-то тупорылым некитайцам и велела:

- Граф, оставайтесь сегодня здесь, без дамы, я больше не пущу к вам Зузу, я ревную!..

Императрица убежала в другой конец залы. Народу, несмотря на слова императрицы о "сегодняшнем малолюдьи" было нисколько не меньше вчерашнего. Граф узнавал лица Гу Жуя и Ли Фаня и кое-кого еще, не говоря об иностранцах, - ему вообще показалось, что в литературном избранном кружке состоит поголовно весь двор. Вдалеке он заметил Крюшона. Аббат не терял времени даром - напротив него с лицом, перекошенным от ненависти, стоял вчерашний спорщик - императорский палач. Судя по всему, эти двое возобновили свой теологический диспут, и полемика накалялась от минуты к минуте. На весь зал послышался отчаянный голос:

- Да поймите же, наконец, Крюшон, - император не поставит вас на фелляцию!

В ответ на это аббат растопырил руки и, размахивая ими и приседая, как наседка на гнезде, закричал:

- Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..

Их разняли - к аббату невесть откуда подскочил де Перастини и увел, обнимая за плечи. Он что-то толковал Крюшону, масляно поблескивая глазками и отвратительно ухмыляясь. А к графу меж тем приблизился сам император. Артуа принялся отвешивать поклоны, но государь, улыбнувшись, произнес: