Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае

- А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.

- И что же, - умиленно расспрашивал Крюшон, - Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?

- Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же ещё может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был, - уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...

- Ах, ах, - умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!

При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:

- Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить её как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.

Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.

- Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..

- Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?

Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа, - впрочем, делать это аббат не спешил то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.

Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а ещё совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.

Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.

Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.

- Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает, - заранее радовался аббат.

Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.

- Как нет? - изумлялся аббат. - Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.

- Никак нет, - разводил руками Гринблат-Шуберт, - кабинет и спальня господина барона пусты.

- Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?

- Нет, не смотрел, - признавал Гринблат.

- Ну, так поищи же барона получше!

- С вашего позволения, аббат, - любезно предлагал де Перастини, - я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.

- Да, да, - благодарил аббат, - четверо глаз, то есть, трое, поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу, - трое глаз в таком деле лучше, чем двое.

Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.

- Голубчик, - окликал снизу аббат, - что у вас там происходит?

- Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона, - отвечал де Перастини.

- Где же?

- В его кабинете... под столом...

- И что же - он там?

- Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... - доносились сокрушенные восклицания Гринблата.

Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.

- Друг мой, - снова окликал аббат итальянца, - а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?

- Вы гений, аббат! - отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке - в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. - Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.

Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.

- Любезный де Перастини, - встревоженно спрашивал аббат. - Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?

- Ах, нет, аббат, нет, - успокаивал де Перастини, - нет...

- А кто же это стонет?

- Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.

- Ну, так вытащите же его, - кротко советовал аббат.

Де Перастини охотно следовал совету:

- Ой, тащу... - разносился его крик. - Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..

Рикша начинал нервничать ещё больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини - очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия, - начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:

- Верди! - громко стонал итальянец.

- Гринблат! - возразительно отвечал ему слуга германца.

- В-верди! - настойчиво повторял де Перастини.

- Ох, Гринблат! - возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. - Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..

- Да В-вер-рди же!.. - настаивал итальянец.

- А-а-а! - неслось из окна. - Да! Да! Верди!