Михаил Ахманов - Зов из бездны

Поразмыслив, я решил, что такой спутник мне полезен, ибо я тоже отправляюсь в места дикие и странные, а с дикарем лучше столкуется дикарь, особенно обладающий увесистыми кулаками. Поистине финики с кривой пальмы так же хороши, как и с прямой! Остальное – в воле Амона.

Вечером Усерхет выдал мне плащ, шатер и чашу, а к этому – половину мешка зерна и запечатанные кувшины с маслом и вином. Плащ был изрядно потерт, шатер тоже оказался не новым, зато чаша сияла золотистой бронзой. Я велел Брюху перетащить все это добро в мою комнату, а сам провел часть ночи с управителем, в приятной беседе у накрытого стола. Я пил и ел и славил щедрость Несубанебджеда, хотя дары его были скудными. Но тот, кто не лишен разума и кому досталась самая малость от господина, знает, как себя вести: благодари и кланяйся, кланяйся и благодари.

Вскоре, как было обещано, я взошел на корабль Мангабата, сел на кормовом помосте и отправился на север со своими спутниками. Случилось это в первый день осени, в месяц фаофи.

Мы снова в море и плывем в Дор.

Мангабат посадил гребцов на весла, и парус тоже поднят. Кормчий торопится, спешит – если догонят нас филистимские суда, не уберечь ни груз, ни жизнь. Но меня разбойники больше не страшат. Утром я молился Амону, и было мне знамение: пролетела над берегом птица, похожая на сокола. Сокол же – птица Гора, а значит, властелин богов послал ее в ответ на мою молитву, чтобы ободрить и напомнить: великий Амон-Ра со мною. Здесь он, в кедровом ящичке, под кормовым настилом…

Мы отправились в путь с первым светом дня и к полудню достигли места, где берег сворачивает к северу. Обрывистые скалы страны Син сменились более приветливыми видами; кое‑где я мог разглядеть пальмовые рощи, поля и виноградники, рыбачьи хижины и поселения из трех-четырех десятков домишек, которые тут именуются городами. Началась филистимская земля, казавшаяся после бесплодных гор и камней Сина обетованным краем. Но, если вспомнить Та-Кем, мою родину, могучую Реку, каменные громады храмов и древних усыпальниц, многолюдные города и высокое чистое небо, если вспомнить все это, понимаешь: здесь убожество и глушь, здесь стадо гусей – богатство, а грубая постройка из камня – дворец.

Феспий дремлет, Брюхо, мой раб, спит, уткнувшись носом в мешок с финиками. А вот гребцы в испарине, они ворчат, ругаются, щерят зубы. Харух, мой недоброжелатель, смотрит волком. Кормчий погоняет людей и в ответ на их ругань ревет быком: разленились, кал гиены!.. чтоб Сетх проткнул вас колом от глотки до задницы!.. гребите, пропойцы вонючие!.. чтоб Анубис вам кишки вывернул!.. ровнее гребите, или не будет вам в Доре пива и баб!.. Харух кривится. Он вовсе не против девок и пива, но заработать на них хотел бы как‑нибудь иначе. Ибо тяжел труд гребцов! Ворочают они весла под палящим солнцем, и нет у них времени передохнуть и сделать глоток воды.

Запах потных тел невыносим. Хорошо, что я на кормовом помосте – вонь немного относит ветром. Я смотрю на гребцов и думаю: воистину человек зарождается между мочой и калом и в дни свои глотает слезы и прах. Правда, гребцы не плачут, а скрипят зубами и дышат, будто загнанные лошади.

Зато плывем быстро. Мыс за мысом, бухта за бухтой уходят назад, берег становится все зеленее, пальмы и оливы все выше, в море все больше рыбачьих челнов. Но слышал я от Тхути, что сколько бы ни собирали здесь олив и фиников, ни ловили рыбы, ни разводили стад, а прокормиться не могут. Не могут без Та-Кем! Ибо за прибрежной полосой – горы и безводная пустыня, а реки, подобной Хапи, нет. Писец говорил, что большие реки есть на восходе, но странные – текут не с юга на север, как Хапи, а с севера на юг. Тех рек достигли воины Та-Кем, которых вел владыка Тутмос [40] – да будет он благополучен в Полях Иалу! – достигли их, удивились и назвали Перевернутыми Водами.

Корабль! Лицо Мангабата омрачилось; любит кормчий, когда в море нет ничего, кроме волн и дельфинов. Он зарычал на рулевых, приказывая держать подальше от берега, где течение сильнее. Мы плывем в его струях, а встречное судно идет против тока воды, идет медленно, на веслах, но может повернуть, поднять парус и ринуться за нами. Одна надежда, что его гребцы устали больше наших!

Феспий уже не дремлет – он вытянул из‑под настила свой увесистый сверток и взялся за ремни. Если корабль разбойничий, будет угощение злодеям, топор или меч из острой бронзы. Мангабат вооружился копьем, второе протягивает мне. Откуда‑то появились ножи и дротики; мореходы, не переставая грести, передают оружие друг другу. Гребут мощно, ровно, в полную силу, и теперь их не надо подгонять. Пот заливает глаза, тела и руки двигаются в едином ритме, рты раззявлены, и вырываются из них бульканье и хрипы.

Сжимая древко копья, я молюсь Амону. Только он знает, кого мы встретили – филистимцев, кефти, шекелеша, разбойных людей с Иси или мирный торговый корабль. Сердце мое сжимает страх, и не ведаю я, чего боюсь – собственной гибели или того, что придется ударить копьем человека. Уже не молод я годами и выпало мне всякое – проводил я на Запад мать и отца, познал женщину, родил детей и, стоя у храмовых врат, видел великих и малых, вел их к богу и шептал в ухо Херихору сказанное ими. Творил я хорошее и плохое, разное творил, только не убивал людей. Не мое это дело – дробить кости, сносить головы и тыкать в печень копьем.

Вероятно, Феспий ощутил мой ужас. Наклонился ко мне, прошептал: «Будет драка, прячься под настилом». Его тюк еще не развязан, он еще не прикоснулся к оружию. Сидит в свободной позе, тело расслаблено, но глаза не отрываются от чужого корабля.

Вздох облегчения. Судно проходит мимо, триста локтей до него, и ясно, что там торговые люди, такие же, как Мангабат и его корабельщики. «Из Тира идут, с пурпуром», – говорит кормчий и машет приветственно рукой. Встречные машут в ответ.

Не знаю, как догадался Мангабат, что корабль из Тира – мне он кажется точно таким же, как наш. На его палубе груз, упакованный в кожи. Видимо, пурпурная ткань, какую делают тиряне, извлекая краску из раковин. Тхути мне об этом рассказывал, говорил, что раковины добывают только у Тира, а как из них получается краска, это большой секрет. Море у берегов Джахи, в отличие от земли, богато, а люди тут хитроумные. Что и понятно – они живут ремеслом и торговлей.

Феспий убирает свой тюк, гребцы откладывают оружие и ворочают весла с ленцой. Кормчий орет на них, грозится, что в Доре медного кольца не получат [41]. Харух шипит ругательства сквозь зубы, но неразборчиво, и я не понимаю его речь. Брюхо, храпевший на мешках у моих ног, открыл глаза и тут же начал канючить – хочет пива или хотя бы воды.

Жарко. Гребцы обливаются потом. Мангабат смотрит на солнце, чешет в бороде и бурчит: в Доре будем после полудня. В небе какая‑то птица, но сияние ладьи Амона-Ра не позволяет ее разглядеть. Сокол?.. Может быть… Отчего бы и не сокол?.. Ведь нас ведет и защищает Амон…