Григорий Тарнаруцкий - Искусственный голос

Тавьянский прибаливал и пригласил Громова прослушать оперу к себе домой. Жил он где-то в Орехово-Борисово, и Громова подбросил туда тот самый шофер микроавтобуса, что вез его из аэропорта. По дороге поговорили о том, как разрослась и изменилась за последние годы Москва, стала не такой уютной, что в некоторых районах чувствуешь себя, словно в совсем чужом городе.

— Вот и улицы-то нужной не найдешь, — ворчал шофер, сворачивая наугад на очередном перекрестке. — Где этот Ореховый бульвар, черт его знает?

Наконец они увидели искомую табличку и остановились.

— Обратно махну на метро, так что не заезжайте, — сказал Громов и направился к кому дому, на котором как-то углами, зубчиками терки, выступали балконы.

Старый дирижер был одет совсем не по-домашнему и заметно нервничал. Он развязал тесемки большой нотной папки, с какими ребятишки ходят в музыкальную школу, и выложил на рояль пачку листов.

— Вот, Леня, — он впервые назвал его так. — Сочинил первый раз в жизни оперу. Не знаю, понравится ли вам?

Громова удивила непривычная робость всегда сурового и чуть высокомерного старика. Удивила и тронула. Он, насколько мог, изобразил заинтересованность. Полистал клавир и поставил его перед усевшимся уже за рояль Тавьянским. Тот, все еще волнуясь, взял первый аккорд увертюры. Потом заиграл спокойней, уверенней, объясняя по ходу, где, какие должны звучать инструменты.

— Здесь солирует электроорган. А время от времени на его фоне проносится мелодия флейты…

— Электроорган?

— Да, да. Представляете, его холодный космический голос и почти человеческие флейтовые звуки?

— Но электроорган? У нас же не мюзик-холл.

Тавьянский остановился и, не отрывая взгляда от нот, сказал:

— Между прочим, когда-то в симфоническом оркестре не было валторн, пока их не ввел Локк. А Глинка, если помните, не постеснялся включить церковные колокола.

— Ну, колокола напоминают о древности. Это романтично.

— А будущему в романтике вы отказываете? Ладно, не станем спорить, — лицо Тавьянского поскучнело. — Давайте перейдем к вашей партии.

Он перебрал ноты, тронул клавиши и запел осторожным старческим тенором.

Партия Мвена Маса оказалась еще более непривычной, но она сразу взволновала Леонида какой-то неожиданной, незнакомой красотой. В ее широком спокойном звучании вдруг вспыхивали и гасли нетерпеливые жаркие негритянские мотивы, и это рождало ощущение сдерживаемой опасной энергии. Вся она, сверкающая, сильная, была похожа на послушно текущую струю расплавленного металла.

Громов невольно подался вперед, словно пытаясь телом погрузиться в музыку. Тавьянский заметил это и оживился.

— Вот здесь самое трудное место, — сказал он и скорее изобразил, чем пропел его. — Но у вас, я знаю, получится, давайте попробуем.

Леонид смутился, вспомнив, что он не захватил с собой фантофон, и торопливо сослался на заболевшее горло. Тавьянский тревожно взглянул на него.

— Не пугайте меня. Если вы снова потеряете голос, я своей оперы никогда не услышу. Кроме вас, Мвена никто не споет. И вообще, такой голос вряд ли когда-нибудь еще выдастся.

«Господи, — подумал Громов, — если бы старик знал!»

Первая же репетиция показала, что работа над оперой предстоит каторжная.

— Не пойму я, в чем дело, — удрученно сказал в перерыве Петрожицкий. — Чувствую, что должно быть красиво, а получается ерунда какая-то.

Все молча согласились.

— Честно говоря, я обожаю фантастику, — призналась вдруг простоватая Лидочка Матвеева, глядя на которую, трудно было угадать царственную Веду. — В ней все такое непонятное, таинственное, неопределенное, как цветной туман. А вот фантастическую музыку представить не могу.

— Не отсырей от своего тумана. Простудишься, — всю работу сорвешь, — съязвил Петрожицкий.

По коридору прошел чопорный и старомодный Тавьянский.

— Уму непостижимо, как он решился на такое, — пробурчал все тот же Петрожицкий. — Взял бы что-нибудь проще. Ну, хоть гриновское.

Громов в разговор не вмешивался. Еще до репетиций он трижды прочитал «Туманность Андромеды», всякий раз испытав новое ощущение. Когда-то роман Ефремова ему не понравился, показался рационалистичным и мало художественным. Но потом стали улавливаться совершенно необычные, яркие образы. Они были чем-то близки и в то же время совсем лишены многих, казалось бы, самых характерных сегодняшних страстей, что делало их недоступными для перевоплощения.

— Лёне хорошо. Вошел не вошел в образ, все равно с восторгом будут слушать, — сказала Лидочка. — С таким не нужно никакого ключа искать к исполнению.

— Чепуха какой-то! — возмутился баритон Анцис. — Всегда нужен ключ. Мой Дар Ветер — очень красивый партия, но ее не спеть самый шикарный голос. Надо новый сердце.

Молодого Анциса Тавьянский пригласил из латвийского театра, к нему относились с симпатией, однако рассуждений всерьез не принимали.

— Заменим, — хлопнув его по плечу, отшутился Петрожицкий. — Вставим новейшее электронное сердечко рижского производства.

Такие споры повторялись изо дня в день и становились все более унылыми. Уже никто, пожалуй, не верил в удачу, лишь жалели старого Тавьянского, мрачневшего и худевшего на глазах.

На одну из репетиций Громов пришел значительно раньше, но в зале уже сидела Матвеева с какой-то незнакомой женщиной в строгом темном костюме и в очках без оправы. Лидочка, подзывая, махнула ему рукой и принялась что-то объяснять соседке. По Лидочкиному лицу было видно, что она говорит: «Вот это и есть тот самый Громов».

— Разрешите представить, — солидно начала Лидочка, когда Громов, петляя между пустых рядов, наконец добрался до них и сел рядом. — Моя подруга Майя Корицкая, аспирантка Новосибирской консерватории. Хочу предложить ее вместо себя на партию Веды.

— Ты в уме? — удивился Громов и тут же спохватился. — Простите, Майя. Опера совершенно необычная и невероятно сложная. Тавьянский тщательно отбирал каждого исполнителя. Вряд ли он согласится.

— Я понимаю, — спокойно отозвалась Корицкая, блеснув стеклышками очков. — Но Лидии действительно не справиться.

«Ого!» — подумал Леонид и посмотрел на нее внимательней. Внешность у Лидочкиной подруги была настолько преподавательская, что, казалось, она сейчас спросит у него зачетку. «Вот будет цирк!» — решил он.

Стали собираться остальные участники, затевая с порога привычные разговоры.

— У меня сосед похож на Ноора, — сообщил Петрожицкий. — Глаза стальные, голос командора. Даром, что бухгалтер. Попробовал играть его характер, — опять не то. Чувствую, не совпадает с музыкой.

— Ты зря выискиваешь прототипы, — сказал Громов. — Их в жизни нет. Еще Александр Беляев писал, что создать психологически достоверный образ в фантастике нельзя. У наших потомков и эмоции-то будут иные. Он даже пример привел насчет матери, которая не станет, как нынешние, рыдать над умершим ребенком.