Георгий Гуревич - Подёнки

— Папка, да как ты выдержал? Да я бы померла от страха.

Преувеличивает. Не померла бы. Никого она не боится. Меня тоже.

И в доме установлена традиция: вечер перед отъездом и вечер после возвращения — торжественные семейные праздники. Семейные — без посторонних. Я делаю доклад о планах, я делаю отчет об итогах. Жена время от времени перебивает, спрашивая, не подложить ли что-нибудь на тарелку (подозреваю, что доклады она пропускает мимо ушей), а дочка ахает:

— Да я бы померла от страха!

Она-то впитывает мой рассказ, слушает с блестящими глазами, а пальцы у нее шевелятся, мнут хлебный мякиш. Скульптор моя быстроглазая. У нас все полки и столики заставлены ее работами: целые серии пляшущих фигурок из дерева, папье-маше, бронзы, фарфора. Все, что она видит, хочется ей тут же вылепить. И все, что я рассказываю, тоже хочется вылепить. Пальцы у нее никогда не отдыхают. Даже когда нет материала, подходящего или неподходящего, формирует что-то из воздуха. Музыканты так наигрывают на солее мелодии, которые звучат у них в голове. Берут аккорды на скатерти. Музыку слышат в воображении.

В общем хорошая девочка, моя единственная. Но вот обеспокоила она меня перед отлетом.

Как раз рассказывал я о будущей экспедиции в окрестности невыразительного солнца 211179, говорил, что на первой планете разумной жизни быть не может; четыре года зима, четыре месяца теплых, не успеет развернуться разум. В эту минуту раздался звонок, и появился гость... черт бы его побрал, не мог выбрать другой вечер.

Не очень молодой, но очень чинный молодой человек, с галстуком, запонками на манжетах и прямым пробором от лба до макушки; терпеть не могу прямых проборов. Пригласили его к столу, не прогонять же, а когда он сел, семейство мое будто подменили. Жена перестала не слушая мне, сочувствовать, начала вместо того подвигать блюда, громко перечисляя ингредиенты салатов. Дочь-егоза, болтливая вострушка, прекратила мять воздух пальцами, потупила глаза и начала вытирать тарелки. Попробуй заставь ее заниматься хозяйством в другое время. Гость же начал, нисколько не интересуясь моей экспедицией, разглагольствовать о смысле жизни и науки. По его мнению, у каждого человека должна быть конкретная цель в жизни, желательно — крупная цель. У него самого есть таковая: он собирается стать видным ученым. Для этого надо занять заметную должность в ведущем институте, заслужив ее тремя диссертабельны-ми диссертациями. Первая уже подготовлена. Материал собран, минимум сдан. Ищется тема для второй, желательно новая, а вместе с тем и не слишком новая, чтобы не вызвать раздражения и удивления.

Впрочем, все свои соображения он не успел изложить. Продуманно подготовившись и к сегодняшнему вечеру, он приобрел два билета на хорошие места в синтетический театр. Девочка моя — художественная натура, вечно опаздывающая повсюду, была одета через две минуты. О моем отъезде она забыла тут же.

— Что за тип? — спросил я, когда мы остались с женой вдвоем. — Неужели наша дочь находит его интересным?

— А чем плох? — возразила жена. — Основательный человек, и намерения у него серьезные.

— Намерения, может, и есть. Любовь есть ли?

Но тут кроткая моя жена, возвысив голос, объявила, что я ничего не понимаю в семейных делах. Любовь любовью, но нашей девочке уже двадцать четыре, давно пора подумать о браке.

Я разозлился:

— Пора думать, но пусть думает со всей ответственностью. Он же набитый дурак, этот основательный. Мне лично не хочется, чтобы у меня росли глупые внуки.

В общем, мы крупно поспорили, но я своего добился. Получил обещание, что с браком повременят до моего возвращения. В конце концов, двадцать четыре — не конец жизни.

Надо дожидаться настоящей любви, даже если придется ждать и год, и два.

А ждут ли и дождутся ли меня — не уверен. Что-то неясны были космические наши короткие разговоры. Ведь это же не земной телефон: вопрос-ответ, вопрос и ответ сразу, не понял — переспросил. Из космоса мы посылаем серии запросов, получаем серию ответов. Если хотят — отвечают, не хотят — отмалчиваются. До следующей серии — месяц. И что-то много отмалчивались мои хорошие в последних радиограммах.

Вот о таких вещах думал я, всматриваясь в молочную иглу. Смотрел, ничего не видел, вздыхал:

— Ладно, недолго осталось терпеть. Соберу гербарий, и на Землю — домой. Там будем разбираться.

Меж тем в тумане шла невидимая работа. Что-то журчало, булькало, переливалось, иногда к моим ногам подтекали ручейки, где-то в сторонке бурлил поток, позванивая льдинками, что-то шлепалось в воду, что-то ухало, оползая. А на третий день подул сырой ветерок, молочная стена стала таять, сделалась дымчатой, голубоватой, полупрозрачной, даже розовой почему-то... и вдруг сквозь розовое проглянуло горячее солнце 211179. Имя ему еще не удосужились придумать астрономы. Впрочем, не напасешься имен на сто миллиардов светил. Как известно, астероиды сначала называли в честь богинь, полубогинь, потом в честь жен и любимых женщин. Всех женских имен не хватило даже на вторую тысячу.

Но пекло безымянное заурядное солнце добросовестно: пар стоял над лужами, во всех ложбинках гомонили ручьи, снежники съеживались прямо на глазах, уползали на северные склоны. А на следующее утро, будем считать — 1 мая, появилась и зелень.

Слишком скромное слово «появилась». Ничего похожего я не видел на Земле. Зелень рвалась к свету. Разворачивая почву. Грунт шевелился под ногами. Из каждой точки ползли зеленые червяки. Стебли покачивались и, нащупав соседей, тут же хватались за них, обвивались, подтягивались по соломинам предшественников, стремясь обогнать, развернуть свой листок выше, перехватить солнечный свет. Мне кажется, некоторые растения даже разъедали и высасывали друг друга. Буйствовала и хищничала зелень на этой планете.

Последующие дни вознаградили меня за томительное ожидание в тумане. Биолог-натуралист во мне блаженствовал. На каждом квадратном метре находил я материал для гербария. Я собирал, сушил, описывал, раскладывал по ящикам, классифицируя на ходу. Как и на Земле здесь были безъядерные и ядерные, одноклеточные и многоклеточные водоросли, были лишайники, мхи, споровые, голосемянные и покрытосемянные. Последние раскрывали цветы, как и полагается покрытосемянным. И сколько же было цветов, одноцветных, многоцветных и радужных, пятнистых, крапчатых, полосатых, клетчатых, узорчатых! Бездна материала для того, чтобы составлять букеты и плести венки.

О венках я упомянул не случайно. На десятый день моего пребывания — 5 мая условно — проснувшись поутру, я услышал щебет голосов, право же, очень похожих на человеческие. Одеваясь, я строил догадки, кто это звенит: цветы такие поющие или птицы, вроде наших пересмешников, но кого же они пересмеивают? Наконец, выбрался наружу и увидел...