Юрий Нестеренко - Приговор

зубастая голова которой служила ребенку капюшоном. (Любопытство путника

было бы еще более возбуждено, если бы он знал, что под шкурой на фуфайке

скрывается кровавое пятно, которое так и не удалось толком отстирать; с

внутренней стороны шубы, кстати говоря, было такое же.) Ноги девочки

утопали в мешковатых штанах, обрезанных по низу, а на ее ступни было

накручено нечто из медвежьего меха, скрепленное ремнями на лодыжках; на

снегу такая альтернатива сапогам (оказавшимся чересчур большими)

смотрелась бы, возможно, и неплохо, но сейчас мех слипся от грязи и

являл собой жалкое зрелище.

Однако никакого путника не случилось на тракте в этот хмурый

предвечерний час, и никто не видел, как мы пересекли дорогу и вышли на

тропу, сворачивавшую к воротам угрюмой крепости с толстыми стенами и

круглыми массивными башнями. Выстроенная по всем правилам

фортификационной науки, она могла дать достойный отпор любому противнику

и, судя по видневшимся тут и там на стенах выбоинам, уже не раз это

делала. Однако над башнями и возвышавшимися над зубчатой кромкой стен

внутренними строениями крепости не было ни грифонских, ни львиных

знамен. Только остроконечные кресты. Это был женский монастырь святой

Катарины.

Главные ворота, заключенные между двумя башнями, были, естественно,

заперты. Я постучал в калитку в башне слева от них.

Что-то щелкнуло, и в калитке открылось окошко — скорее даже щель,

сквозь которую можно было разглядеть лишь глаза и нос привратницы.

— Мне нужно переговорить с аббатисой, — сказал я. — Речь идет о

девочке, которая крайне нуждается в помощи.

— Об этой девочке? — уточнила монахиня, разглядывая наряд мрачно

молчавшей Эвьет.

— Да.

Некоторое время она раздумывала; должно быть, волчья шкура

произвела на нее не самое благоприятное впечатление. Затем приняла

решение:

— Она может войти. Вы — нет. Ни один мужчина не может входить на

территорию монастыря.

— Я могу войти туда, куда мне потребуется! Именем Ришарда Йорлинга!

— я поднес перстень к ее глазам.

— Власть земных владык кончается у этого порога, — твердо возразила

привратница. — Мы отвечали это людям Карла и повторим людям Ришарда. У

нас лишь один сюзерен — отец наш небесный.

— Прошу прощения, сестра, — смиренно наклонил голову я. — Это была

проверка. Теперь я вижу, что за этими стенами девочка действительно

может быть в безопасности. Тем не менее, мне все-таки необходимо

обсудить эту тему с аббатисой. Прошу вас, это не займет много времени.

— Могу лишь повторить то, что уже сказала: мужчина не может входить

в монастырь.

— Разве к вам не приходит священник, чтобы исповедовать сестер и

свершать иные таинства, заповеданные женщинам? — (вот, кстати, еще одна

совершенно идиотская церковная догма.)

— Вы не священник.

— А чем он отличается от обычного мужчины? Только тем, что дал обет

целомудрия, не так ли? Но я тоже дал такой обет высшему судье.

Ей, конечно, ни к чему знать, что под высшим судьей я подразумеваю

самого себя. Да и обетом, в общем-то, едва ли можно назвать осмысленный

отказ от того, одна мысль о чем вызывает отвращение.

— Вы совершаете большой грех, если говорите неправду, — строго

сказала монахиня.

— Я говорю правду. Клянусь спасением моей души, — забавно, однако,

что подтверждать истину приходится лживой, по сути, клятвой, ибо во всю

эту чепуху про душу и ее спасение я не верю ни на миг. Привратница явно

пребывала в сомнениях, и я решил ее поддеть: — Послушайте, сестра, я не

понимаю, чего вы боитесь. С моей стороны всякое неподобающее поведение

исключено. Неужели вы опасаетесь, что один лишь вид прошедшего по

коридору мужчины ввергнет во грех ваших сестер? Неужели они настолько

нетверды в вере?

Монахиня недовольно нахмурилась, но не нашла, что возразить по

существу, и лишь произнесла любимую фразу всех привратников, независимо

от того, носят они кольчугу, ливрею или сутану:

— Это не положено.

— Речь идет о человеческой жизни. Разве сам Спаситель не заповедал

нам, что это важнее формальных правил? "Если ваша овца упадет в яму в

день субботний, разве не спасете вы ее?" — единственное, что мне

нравится в Священном писании, так это возможность найти цитату в

подтверждение любого тезиса, включая диаметрально противоположные.

Привратница задумалась.

— Ждите здесь, — решилась она наконец. — Я спрошу у матери

настоятельницы.

Окошко хлопнуло, закрываясь. Ждать, впрочем, пришлось не слишком

долго.

— Мать настоятельница примет вас. Я проведу вас особым ходом.

Скорее всего, вы не увидите других сестер. Но если все-таки такое

случится — не смотрите на них и не заговаривайте с ними. Вы все поняли?

— Да.

— Отдайте ваше оружие.

Я протянул в окошко рукоятками вперед сперва меч в ножнах, затем

два ножа. Через несколько мгновений калитка отворилась.

Внутри башни имелась погруженная во мрак боковая ниша со стороны,

противоположной воротам; в глубине этой ниши пряталась маленькая

полукруглая дверь. Привратница долго гремела ключами, отпирая ее, затем

зажгла свечу и шагнула во тьму ничем больше не освещенного коридора. Мы

последовали за ней.

Коридор, насколько я мог судить, проходил сперва в толще стены, а

затем поворачивал вглубь монастыря, ныряя под землю ("здесь ступеньки",

предупредила монахиня). Я думал о том, служит ли этот ход лишь целям

обороны, или одна из его функций как раз в том, чтобы проводить к

аббатисе тайных гостей? Нет, меня беспокоили вовсе не скабрезные байки,

которые так любят рассказывать о монашках, а посланцы сильных мира сего,

с которыми, вполне вероятно, настоятельнице приходится иметь дело точно

так же, как и комендантам обычных крепостей… Слабый огонек свечи

озарял лишь ближайшие камни; впрочем, кое-где попадались пыльные

запертые двери. Затем ход расширился, и по обеим сторонам потянулись в

два ряда низкие ниши, словно птичьи норы в крутом берегу. Но в этих

норах укрывались отнюдь не птенцы. Из темноты скалились и чернели

глазницами желтоватые черепа, колеблющееся пламя свечи шевелило тени

беспорядочно сваленных человеческих костей, кое-где обтянутых, словно

призрачной мертвой плотью, седыми лохмами паутины.

Мне доводилось слышать о подобном способе захоронения, точнее,

складирования уже истлевших останков в старых монастырях. И, хотя сам я

и не считаю, что безжизненные останки заслуживают какого-либо почтения,

такой обычай у приверженцев пафосных похоронных ритуалов всегда казался