Сергей Казменко - Искушение

Но сам он либо ничего не помнил, либо заставил себя позабыть обо всем. Лишь одно воспоминание осталось у него от того времени, и лишь оно одно мучило его до самой смерти. Но связано оно было не с каким-то одним определенным событием. Скорее, это воспоминание было синтезом многих отдельных событий, и здесь уместнее было бы говорить о некоем знании, приобретенном Франциском в тот период. Умело сконструированном знании об изначальной греховности человеческой природы, о подлости и грязи, о трусости и эгоизме, животной похотливости и глупости, которые будто бы присущи любому человеческому существу от природы. За эти скрытые от нас месяцы он сумел каким-то образом усвоить все это, он успел проникнуться презрением и ненавистью ко всему роду человеческому, так что доброта и терпимость, жалость и сострадание, казалось, навсегда покинули его душу. За это сравнительно короткое время его сумели превратить в страшное чудовище, которому чуждо и ненавистно почти все человеческое. И самое страшное состояло в том, что это чудовище обладало способностями, далеко превосходившими способности отдельного человека. И неизвестно, что случилось бы с Франциском и с человечеством, презираемым им, если бы не одно событие, круто изменившее его отношение к происходящему.

Это случилось зимой, в один из тех редких холодных дней, когда Аргвиль ненадолго покрывался снегом, и жители его старались пореже покидать свои жилища, чтобы не схватить ненароком губительную простуду. Как удалось установить, Франциск и Мария по-прежнему жили в том же самом доме, причем монах скрыл от окружающих - благо в городке было теперь много новых людей, и это оказалось нетрудно - свое прошлое и свое происхождение. Никто из прежних жителей, наверное, не признал бы в нем одного из монахов из теперь разграбленного и частично сгоревшего монастыря, потому что и внешне Франциск сильно изменился. Он взял себе вымышленное имя, и вскоре после его выздоровления, в конце августа, они с Марией обвенчались. Есть указания на то, что на первом этаже Франциск оборудовал столярную мастерскую и выполнял кое-какие работы по заказам горожан. Заказов, правда, было немного, и жили молодые в основном на наследство, доставшееся Марии от матери. Хотя, разумеется, покойная не могла быть матерью Марии. Однако, не зная ничего о том, когда Мария появилась в ее доме и как сумела вступить во владение наследством, мы не станем заниматься спекуляциями по этому вопросу. На наш взгляд, ее способность контролировать поступки других людей в достаточной степени все объясняет.

Так вот, однажды, спустившись к нему в мастерскую, та, что называла себя Марией, сказала Франциску:

- Случилась беда, монах. Случилась страшная беда.

Она могла бы и не говорить ничего - Франциск и так уже несколько дней чувствовал, что с его любимой происходит что-то страшное, потому что обладал он уже способностью без слов общаться с ней на расстоянии и понимать некоторые из ее мыслей. Но что же именно происходило с ней, он пока осознать не мог. Он отложил в сторону молоток и стамеску, выпрямился, подошел к Марии и обнял ее за плечи. Но она неожиданно отбросила его руки в стороны, отстранилась и отступила назад, к двери. И таким холодом вдруг повеяло от нее, что Франциск, пораженный, застыл без движения. Наверное, это и был момент его побуждения, момент обретения Франциском собственной воли, не подчиненной Марии.

- Не надо, монах, - холодно и как-то злобно сказал она. - Не надо.

- Но почему?

- Почему? Да потому, что случилась страшная вещь. Случилось то, чего не должно было случиться. Я слишком вжилась в это тело, монах, и потеряла бдительность. И теперь... Теперь у нас будет ребенок.

- Ребенок? - спросил он. И не сказал больше ни слова. Он и сам, наверное, не понял, что же за чувства родились в его душе. Но Мария - она поняла. Она-то поняла все сразу.

- Замолчи, глупец! - закричала она, хотя он и так молчал. - Замолчи!

Он отшатнулся, как от удара, потому что лицо ее вдруг сделалось страшным. Не таким, каким могло быть в гневе лицо его любимой. Не человеческим лицом. Нет - лицом чудовища, лицом чего-то такого, для чего в человеческом языке даже названия не существует.

- Глупец! - снова закричала она. - Неужели ты так же глуп и ничтожен, как и все остальные люди? Неужели и ты, уподобившись животному, только и способен, что продолжить свой род?

- Но что в этом плохого? - он с трудом собрал силы, чтобы выдохнуть этот вопрос.

- Что? Да то, что часть нашего пси - и твоего, и моего - перейдет теперь к этому ребенку. И если ребенок останется жить, то нам с тобой - ты слышишь, глупец?! - нам с тобой никогда уже не стать всемогущими! В который уже раз пытаюсь я сотворить бога из человека, и всякий раз настает момент, когда он сам отказывается от божественной силы! Неужели же и ты, монах, ты, который в прежней своей жизни отказался от всего во имя своего Бога, теперь откажешься от божественности во имя продолжения рода?

Он молчал, не в силах произнести ни слова, и она снова заговорила злым, резким, ненавидящим голосом:

- Так вот слушай, монах. Слушай и пытайся понять. Не для того я по крупицам собирала пси своего народа, не для того прожила вечность и преодолела бесконечные расстояния, чтобы делиться с кем-то своим могуществом и своим бессмертием. Тебе, монах, легко отказаться и от бессмертия, и от великой силы - ты никогда не имел ни того, ни другого. Но я от них отказываться не собираюсь. Знай: этот ребенок умрет, если на счастье свое он не родится уже мертвым. Знай это, монах.

"Этот ребенок умрет" - гулко звучало в голове у Франциска, наполняя ее погребальным звоном колоколов, и вскоре ничего, кроме этого звона, не осталось у него в сознании, и он как подкошенный рухнул на пол. Лишь через много часов, когда совсем стемнело, пришел он в себя. Он так и лежал на полу в мастерской. Члены его затекли, тело замерзло, и не сразу удалось ему подняться на ноги. Хромая, подошел он к лестнице, с трудом поднялся наверх и отворил дверь в комнату. И спросил в темноту, зная, что она здесь, что она не спит и слышит его:

- Зачем?

И сразу же вспыхнули свечи в изголовье кровати, осветив ее лицо, столь любимое когда-то Франциском. Но теперь прекрасное это лицо показалось ему ужасным и отвратительным, и он вздрогнул, застыв на месте.

- Зачем? - она говорила тихим, холодным, совершенно чужим голосом. Затем, монах, что я не хочу умирать. Я хочу жить вечно, и мне нужен кто-то равный мне или даже более могущественный, кто помог бы этого добиться. Дар Тлагмаха каждому из разумных народов Вселенной велик, но этого дара хватает лишь на кого-то одного. Только на одного, монах, не больше. Только на одного. А мне пришлось покинуть свой мир, бежать оттуда, не овладев даже половиной пси, которую подарил Тлагмах моему народу. Тот, кто завладел оставшейся частью пси, был сильнее меня, и иного выхода не оставалось. Или погибнуть, или... Но и он не всемогущ, пока не завладеет всей пси моего народа, и потому - я знаю наверняка - он идет по моему следу. Ты, монах, став всемогущим, мог бы спасти меня. Ну неужели после всего, что я для тебя сделала, ты откажешься меня спасти, ты оставишь меня без защиты? И ради чего - ради этого ребенка, который возьмет на себя и часть твоего могущества? Который, быть может, захочет потом завладеть всем. Неужели ты настолько глуп, монах, чтобы согласиться на такую жертву?