Д. Биленкин - ФАНТАСТИКА. 1966. Выпуск 1

Еще подумала о ней: “Отдал бы мне”, — и устыдилась: такая мелочность. Он довольно быстро закончил и позвал меня: “Лю!” Мне нравилось, когда он так звал. Это бывало не всегда.

Я вошла, он улыбается. (Подумала еще, помню, что улыбка стала еще милее). — Все земные дела закончил.

Потом прочитал мне вслух свое завещание, спросил: “Как?” Я одобрила, хотя мне показалось, очень сухо, но я плохо понимаю в официальном стиле. Докладные записки, объяснения, что приходится писать заведующему отделением, мне всегда трудны. Но порядки в отделении у меня хорошие, это не только комиссии говорят, но и больные. Опять хвастаюсь, но ведь у каждого человека должна быть гордость за свое дело.

Кофе вскипел, я убрала газеты и накрыла на этом столике.

Он пожалел, что нечем меня угостить. Еще смеялся: “Выбросил все в мусоропровод, боялся, что не утерплю. Была ветчина и рыба копченая”. Просил налить покрепче кофе, но я не согласилась: боялась, что не уснет. (Снотворное я не принесла). Трапеза наша кончилась быстро. Я выпила очень сладкий и крепкий кофе, голод мой утих. Беседа шла спокойно.

Ваня держался хорошо. Все время смотрел на меня, за руку трогал, как бывало раньше, не хмурился и не замыкался.

Я была рада, что он такой собранный. Говорил: “Я как будто перед отъездом: дома все надоело завтра сяду в поезд, одноместное купе, засну и проснусь на новом месте”.

Может быть, ж не совсем те слова, но смысл помню. Потом добавлял со смешком: “Ну, а если ночью будет крушение, то а не проснусь!” Говорил, что больше всего жалеет оставлять меня. Но, наверное, лицемерил, я почувствовала. Хотел сделать приятное.

Он всегда хорошо ко мне относился, мягко, ровно. Уже когда болел, говорил: “Спасибо тебе за теплоту. А то б так бы и умер несогретым”.

В тот последний вечер мне не хотелось говорить об операции, но Ваня упорно возвращался к ней. Все уже обсуждено, роли распределены, и вообще менять что-нибудь уже поздно. Беспокоился, как бы не раскрыли тайну и не помешали.

Но это было маловероятно. Участников предполагалось всего семь: Юра, Вадим, Поля, Игорь, я, Володя-анестезиолог и еще одна лаборантка, Валя. Разумеется, вся лаборатория готовилась, но не знали, для чего. Было объявлено, что в понедельник утром начнется опыт с гипотермией, которая должна длиться мною дней. Под этим предлогом проверялась аппаратура, стерилизовались белье и инструменты, заготовлялись растворы, медикаменты и реактивы. Даже собаки были выбраны.

Три литра плазмы и кровезаменителей для заполнения АИК заготовила я в своем отделении. Целую неделю выписывала со станции но одной — две ампулы.

Вся подготовка планировалась на специальных совещаниях, узких — с Юрой и Вадимом, и более широких, когда приглашались я, Поля, Игорь. (Странно было приходить в эту квартиру по делу л держаться как чужой.) Володя и Валя ничего не знали до конца.

Долго обсуждался вопрос: может быть, испросить официальное разрешение? Вадим на этом настаивал: “Неужели они не поймут?” Под “они” понималось академическое начальство. Все-таки решили молчать. Испугались, что как начнется “согласование”, так может продлиться несколько месяцев, никто не захочет взять на себя ответственность сказать “да” в таком необычном деле. В конце концов что они нам могут сделать? Дело сделано по настоянию пострадавшего.

(Интересна была первая реакция в понедельник утром. Иван Петрович вызвал Семена, Юру, Вадима, сначала кричал, потом горестно закатывал глаза: “Как могли вы решиться участвовать в этом деле? Убили человека, убили блестящего ученого!” Потом снова: “Будете отвечать по всей строгости закона. Я этого дела так не оставлю! Я из-за вас в тюрьму садиться не буду!” И так далее. Отправил их и тут же начал звонить в обком. Но Юра не стал ждать и утром же двинул туда сам с копией завещания. Важно сразу дать делу правильное освещение. В общем все обошлось, и в понедельник уже было дано первое сообщение в печать. Иван Петрович важно принимал в своем кабинете журналистов и позировал перед фотографами. Послушать, так именно он создал Прохорова и подготовил проведение операции. Но Юра тоже не зевал и уводил гостей в лабораторию, а там директор был явно несостоятелен. Командовал Юра. Началось обыгрывание “подачи”. Всем было очень противно, но новый некоронованный шеф — Юра — сказал, что так надо. Может быть, и надо, но все равно противно.) Потом мы говорили о другом. Я рассказывала разные истории о больных, о детях. Обсудили последний кинофильм, который он, конечно, не видел, только читал отзывы. Я уже не помню всего. Знаю только, что оба старались друг перед другом.

Наконец в десять вечера Ваня сказал, что он устал и что мне пора домой. Сложные у меня были при этом чувства. “Вот последние минуты, запомни их. Вот они уходят”. И в то же время: “Хорошо, что пора домой”. И тут же стыд — должна остаться, и нет уверенности, что он этого хочет.

Он встал с постели, слегка пошатываясь, подошел к письменному столу (пустой стол блестел) и достал из ящика папку.

— Я последний год писал кое-что. Вот возьми, храни. Может быть, когда-нибудь проснусь, любопытно будет. Показывать не нужно никому… До тех пор, пока ты сама не решишь. Сегодня утром написал последнее. Прошу тебя: не читай сегодня, мне неприятно. И вот еще пачка твоих писем.

Старался говорить спокойно, и, пожалуй, это ему почти удалось. Я тоже держалась как могла.

Потом предложил мне взять на память что хочу, а я никак не могла сообразить что. Какие-то подлые мыслишки: “А вдруг узнают?” Так въелась эта конспирация. Выбрала несколько фотографий, которых у меня не было. Они и сейчас здесь, я каждый день смотрю и представляю, как он рос, учился, о чем думал.

Еще я взяла маленький чугунный бюстик Толстого. И все.

И все. Поцеловала и побежала. Слышала еще, как сказал: “Прости меня, Лю”. Дверь захлопнулась. Спускалась по лестнице, а в голосе: “Конец. Конец…” Опять плакала дорогой и Всю ночь тоже. Представляла, как он чистит зубы, принимает лекарство, ложится. Наверное, еще по привычке читает газету… Опять терзалась: “Как могла его одного оставить?” Плохо мне было.

Больше сегодня писать не могу. Расстроилась совсем. Нужно идти домой. Соскучилась по своим милым. Что бы я делала без них? Так и слышу щебетание: “Мамочка, мамочка пришла!” А Костя басит с претензией на солидность: “Ну, наконец!” А потом забывает и целует меня, как раньше, когда был маленький. Нужно еще зайти посмотреть тяжелых больных перед уходом. Не хочется, а не зайти не могу. Почему это?

Вот я подошла к самому главному — к описанию воскресенья. Иначе, как по имени, я не могу назвать этот день.

Опыт? Эксперимент? Разве эти слова годятся, когда вот такое было сделано с человеком?