Борис Зотов - Охота на дикого вепря

Раньше в подзаголовке у меня стояло другое — «бывальщина». Редактор это зачеркнул; по всей вероятности, зря. Ведь ни я, ни мой ныне покойный друг, от имени которого будет вестись повествование, не склонны фантазировать. Судите сами: Валентин тридцать шесть лет прослужил в армии, в запас ушел с должности командира парашютно-десантного полка. Он был великолепным преферансистом и шахматистом, первоклассным стрелком из любых видов оружия, умелым исполнителем острых анекдотов.

Такие люди имеют железную волю и нервы и крепко стоят на земле. Завершив службу, Валентин три года поработал директором крупного подмосковного пансионата, потом купил «Волгу» и увлекся строительством дачи в живописнейшем месте в трех сотнях верст от Москвы.

Ну а я — технарь и верю только в тщательно поставленный и многократно воспроизводимый эксперимент.

Могли ли мы фантазировать на голом месте, что-то выдумать без оснований?

Собственно, и я сам не придал бы значения рассказу моего друга, не подвернись мне уже в наши дни статья в газете «Труд». Автор описывал странные, невероятные приключения людей, связанные с НЛО. Один поведал нечто, до удивления точно совпавшее со случаем, о котором пойдет речь.

Приношу извинения за излишний, может быть, педантизм, но у меня были свидетели того рассказа Валентина. Это, во-первых, Виктор. Он заслуженный художник, профессор. Во-вторых, Николай Степанович, егерь, в своем кругу человек безусловно авторитетный.

Наша компания, сев в поезд на Савеловском вокзале Москвы, следовала в Стрельчиху. Это станция в Ярославской области. Не такая уж глухомань, но тащились больше восьми часов. У нас была лицензия на кабана.

В первый час мы жадно набросились друг на друга с расспросами о житье-бытье. Перекусили и радостно выпили за то, что снова на несколько дней вместе. Потом «расписали пулю» преферанса, а затем просто сидели в открытом купе допотопного жесткого вагона и под скрип и скрежет гадали: встретит Степаныч на станции с санями или нет?

Не встретил. Идти пять верст по занесенной снегом дороге ночью — дело кислое.

— Странно, — произнес Валентин. — Степаныч раньше не подводил. Видно, сдохла его кобыла. Однако делать нечего, не прозябать же тут до утра. Часа за полтора дойдем. Охота пуще неволи.

Мы расчехлили ружья, загнали в стволы патроны с волчьей картечью и пошли. Ноги бесшумно вязли в сыпучем снегу. Слева от дороги черной стеной стоял лес. Не подмосковные игрушечные посадки, а настоящий крутой медвежий бор. Справа, все больше отдаляясь от нас, белела ровная насыпь одноколейного железнодорожного пути.

Где-то через полчаса мы взмокли от непривычной нагрузки. Луна не выходила, впотьмах ругался Валентин. Еще через десять минут «поплыл» Виктор. Видимо, от лишней стопки он почувствовал себя плохо. Валентин снял с профессора живописи рюкзак, я понес ружье. Потом мы немного заблудились, немного поспорили, где искать затерянный в чаще охотничий домик. Увидели огоньки деревни, поняли, что к чему, и через тридцать минут ввалились к Степанычу.

Здесь-то и поведал нам свою тайну Валентин. Это было на третий или четвертый день охоты. Ничто, надо сказать, не подвигает так на откровенность, как охота на кабана. Дело в том, что облавная охота была к тому времени строжайше запрещена. Опасность подстерегала охотников с двух сторон. Случалось, на них кидался подранок. И ни тяжелая хвостатая пуля Бреннеке, ни легкая скоростная «турбинка», влепленные в упор, не останавливали зверя. Кабан сминал человека и рвал его загнутыми острыми клыками.

Другая опасность заключалась в самой организации охоты. Линия загонщиков надвигалась на линию стрелков, поэтому правила требовали пропустить зверя и бить «от загона». Да ведь и кабан не дурак лезть на рожон, он норовил проскочить в лес или поле вдоль линии стрелков. Охотникам в азарте отчаяния, после нескольких пустых изматывающих обкладок, приходилось иной раз стрелять и в «загон», то есть в ту сторону, откуда шли люди. Последствия понятны.

Загонная охота — дневная, многодельная, потная. Вечером не до откровенных разговоров — приготовить обед-ужин и поскорее принять горизонтальное положение.

Мы же охотились «с вышки». А это тишина, интим, созерцание, размышления. Ночь проходит в попеременном одиноком сидении в «вышке», день — в неторопливом разговоре по душам, когда тянет раскрыть сокровенное.

Когда затеялся тот самый разговор? После первой бесплодной ночи больше перемалывали охотничью тему. Почему не идет зверь? Это занимало нас больше, чем банальные рассуждения о «летающих тарелках», о высшем внеземном разуме и об инопланетянах.

Вторая ночь оказалась подобием первой, но приблизила нас к природе, очистила от суетного, еще теснее связала невидимыми нитями оторванного от городской цивилизации крохотного мирка.

…Друзья собирают меня на дежурство, словно родители первоклассника первого сентября, Валентин осматривает мои патроны:

— Магазины? Спрячь. Это ерунда.

Достает банку свежего пороха, сыплет три с половиной грамма. «Зауер» выдержит. Капсюли новые. Валентин сам запрессовывает в гильзу «жавело». Поверх пыжа закладывает латунную пулю и назидательно говорит:

— Точеная латунная «рюмка» надежней всего.

Тем временем Виктор заменяет мои сапоги на свои большего размера, дает сшитые из грубого длинноворсного материала белые носки, сует свитер.

— Сними-ка свой и натяни водолазный, из верблюжьей шерсти. Он не так сковывает при стрельбе. Морозу двадцать, возьми меховые рукавицы.

Я иду один по глубокой, выше колена, тропинке. На мне ватный армейский комплект, растоптанные яловые сапоги, цигейковая шапка. Морозно, но уши опускать нельзя — охотник обязан слушать ночь.

«Вышка» стоит на опушке продолговатой стометровой поляны. Это грубо сколоченный из горбыля и обрезков фанеры ящик на высоких столбиках. Сзади дверь, в сторону поляны — квадратное окно. Я тихонько забираюсь в ящик, ощупью нахожу скамейку. Проверяю, легко ли сбрасываются рукавицы, делаю проводку стволом в секторе обстрела. И все, больше ничего нельзя. Нельзя стучать, возиться, нельзя курить. Кашлять, сморкаться нельзя. Можно только сидеть, слушать, смотреть. Четыре часа впереди. В мягкой, скорее даже вязкой тишине черно-белая двухтональность действует подобно японскому саду камней. Двести сорок минут одиночества. Возникают причудливые образы, бегут, струятся мысли…

А днем делать нечего. Чай, неторопливая беседа.

И вот в сумерках, после второй философской ночи, наступил момент, когда можно поведать друзьям все, открыть тайники без опасения нарваться на саркастическую улыбку. Момент откровения, когда ты опускаешь вожжи и никто не хлопнет по плечу: «Старик, круто берешь!» Жаль, что не было со мной диктофона и многие потрясающие детали рассказа Валентина выпали из памяти. Тогда я просто ничему не поверил, а после газетной статьи, в которой опознал вариацию этого рассказа, было уже поздно. Валентин ушел из жизни внезапно, без видимых причин. Собственно, он лег на пару дней в бурденковский госпиталь на пустяковую операцию, а в день выписки его сердце остановилось…