Журнал «Если» - «Если», 2011 № 02

Если не считать того факта, что она сидит точно в центре разреженного газового пузыря диаметром 1,4 астрономической единицы, то есть 210 миллионов километров. И того, что этот пузырь постепенно не рассеялся, не растаял в космической ночи. Нет, если отбросить вероятность серьезной неисправности дисплея, то получается, что эта небольшая сферическая туманность расширилась от центра до диаметра примерно в триста пятьдесят световых секунд, а затем просто остановилась, и границы ее намного более четкие, чем на то имеет право природное явление.

Впервые за тысячу лет я жалею, что не подключена к компьютеру нейронным шунтом. У меня уходит целая вечность, чтобы набрать движениями глаз параметры поиска на клавиатуре в голове и получить ответы, которые мне уже известны.

Компьютер выдает цифры.

— Шимп, повысь яркость условных цветов для волн 335, 500 и 800 нанометров.

Ореол вокруг 428 вспыхивает, как крылышко стрекозы на солнце. Как радужный мыльный пузырь.

— Оно прекрасно, — шепчет мой пораженный сын.

— Оно способно к фотосинтезу, — сообщаю я.

Судя по спектру, феофитин и эумеланин [11] Феофитин — разновидность хлорофилла, в молекуле которого отсутствует центральный ион магния. Встречается у пурпурных бактерий, в которых работает аналогично хлорофиллу в растениях. Эумеланин — коричнево-черный пигмент, широко распространенный в растительных и животных тканях, а также у простейших. Он определяет окраску кожи и волос. Меланин поглощает УФ-лучи и тем самым защищает ткани глубоких слоев кожи от лучевого повреждения. Другой недавно обнаруженной функцией является усвоение УФ-излучения для обеспечения жизнедеятельности. Хроматофор — клетка, в состав которой входит пигмент. (Здесь и далее прим. перев.) . Есть даже следы какой-то разновидности пигмента Кейпера на основе свинца, поглощающего рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимп выдвинул гипотезу «хроматофора»: ветвящихся клеток с маленькими гранулами пигмента внутри, как с частичками угольной пыли. Если сгруппировать эти частички, то клетка фактически будет прозрачной, а если распределить их по цитоплазме, то вся структура потемнеет, станет ослаблять электромагнитное излучение, проходящее сквозь нее сзади. Очевидно, на Земле были животные с такими клетками. Они могли менять окраску, сливаться с окружающим фоном и так далее.

— Значит, вокруг этой звезды есть мембрана… или живая ткань, — говорю я, пытаясь усвоить новую концепцию. — Мясной пузырь. Вокруг целой чертовой звезды.

— Да, — соглашается шимп.

— Но это же… Господи, какая же у него должна быть толщина?

— Не более двух миллиметров. Вероятно, меньше.

— Почему?

— Если бы он был намного толще, то стал бы заметнее в видимом спектре. И «фон Нейманы» [12] Джон фон Нейман (1903–1957) — венгеро-американский математик, сделавший важный вклад в квантовую физику, квантовую логику, функциональный анализ, теорию множеств, информатику, экономику и другие отрасли науки. В частности, он тщательно исследовал идею самовоспроизводящихся машин, которые назвал «универсальными сборщиками» и которые часто упоминаются как «машины фон Неймана». Теоретически, самовоспроизводящийся космический корабль может быть послан в соседнюю звездную систему, где он будет добывать полезные ископаемые, чтобы создавать свои точные копии. Затем эти копии отправляются в другие звездные системы, повторяя процесс. Здесь такие самовоспроизводящиеся устройства называются «фоны» и используются для создания порталов. обнаружили бы его, когда наткнулись.

— Но при условии, что эти… клетки, я полагаю… подобны нашим.

— Пигменты такие же, остальное тоже может быть похожим.

Но не слишком похожим. Никакой обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о каком-то чудесном растворителе, который эта штуковина должна использовать в роли антифриза…

— Ладно, тогда давайте будем консервативны. Допустим, средняя толщина — миллиметр. Плотность примем равной плотности воды. Какова масса пузыря?

— 1,4 йотаграмма, — почти в унисон отвечают Дикс и шимп.

— Это будет… э-э…

— Половина массы Меркурия, — охотно подсказывает шимп.

Я присвистываю.

— И это один организм?

— Пока не знаю.

— У него есть органические пигменты. Он разговаривает, черт побери! Он разумный.

— Большая часть циклических эманаций живых существ есть простые биоритмы, — отмечает шимп. — Это не информативные сигналы.

Я игнорирую его и обращаюсь к Диксу:

— Предположи, что это сигнал.

Он хмурится:

— Шимп говорит…

— Предположи. Пусти в ход воображение.

Достучаться до него не получается. Он какой-то нервный. Я понимаю, что он часто выглядит таким.

— Если кто-то тебе сигналит, — говорю я, — что ты станешь делать?

— Сигналить… — на лице смущение, и где-то в голове замыкаются контакты, — …в ответ?

Мой сын — идиот.

— И если входной сигнал имеет вид систематических изменений яркости света, то как…

— Использовать импульсные лазеры: настроить на попеременную выдачу импульсов с длиной волны 700 и 3000 нанометров. Мощность переменного сигнала можно повысить до экзаватт, не подвергая опасности наши радиаторы; после дифракции получится около тысячи ватт на квадратный метр. А это намного превосходит порог обнаружения для любого устройства, способного детектировать тепловое излучение красного карлика. Содержание сигнала не имеет значения. Если это просто крик. Ответный крик. Проверка на эхо.

Ладно, значит, мой сын — идиот, но с гениальностью в узкой области. Но он все еще выглядит унылым:

— Но ведь шимп сказал, что в сигнале нет реальной информации…

Дикс принимает мое молчание за амнезию.

— Он слишком простой, помнишь? Просто цепочка щелчков, — замечает он.

Я качаю головой. В этом сигнале больше информации, чем шимп способен вообразить. Шимп очень многого не знает. И меньше всего я хочу, чтобы этот ребенок начал прислушиваться к его советам, смотреть на него, как на равного или, боже упаси, как на ментора.

О, шимп достаточно умен, чтобы доставлять нас от одной звезды к другой. Достаточно много знает, чтобы мгновенно вычислять шестидесятизначные простые числа. И даже способен на грубые импровизации, если экипаж слишком отклонится от поставленных задач.

У него не хватило ума распознать увиденный сигнал бедствия.

— Это кривая торможения, — говорю я им. — Сигнал замедляется. Снова и снова. Это и есть послание.

Стоп. Стоп. Стоп. Стоп.

И я думаю, что оно предназначено только нам.

Мы кричим в ответ. Почему бы и нет? А потом засыпаем снова, потому что какой смысл бодрствовать допоздна? Неважно, обладает ли это огромное существо настоящим разумом — наш ответ будет лететь к нему десять миллионов секунд. И пройдет еще не менее семи миллионов, пока мы получим какой-либо отклик, если он сумеет его послать.