Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

Стократ облизнул губы. Склонил голову набок, прислушиваясь к своим ощущениям:

— Ну и дрянь… И как из этого можно что-то понять?

Он попробовал еще, поморщился и неожиданно подмигнул; Шмель понял, что все еще стоит, подняв руку, и форма скрюченных пальцев повторяет форму стакана.

— По крайней мере, — пробормотал внимательно наблюдавший князь, — это хоть не убивает мгновенно…

Тихонько заскулил Плюшка, о котором все забыли. А Шмель дрожащей рукой снова принял стакан, тронул губами изумрудную поверхность и, зажмурившись, набрал полный рот.

Яд!

Яд, говорилось в послании, Шмель помнил этот вкус, хоть мастер давал его пробовать только однажды. Яд и будущее время; яд и вода. Много воды. Угроза. Обещание смерти.

Шмель сплюнул жидкость в деревянную чашку, разлетелись брызги, князь брезгливо отстранился. Шмель прижал к мокрым губам край чистого рукава рубашки.

— Они говорят, что отравят источники. Они говорят, что отравят все источники и колодцы.

Даже Плюшка перестал скулить. Несколько мгновений в комнате слышались только раздраженный ропот толпы да невнятная речь советника на крыльце.

— И все? — отрывисто спросит Стократ. — Какие-нибудь условия? Объяснения?

Губы горели. Шмель без разрешения взял чашу с водой, прополоскал рот. Сделал несколько глотков. Снова налил себе жидкости из кувшина.

Яд, яд… Текущая вода. Обещание смерти — война… Условия? Объяснения? Он ведь не мастер. Он не может понять все, что тут намешано — только самое явное, основное: угроза, война.

«Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время…» Соленый… здесь есть оттенок соли, который явно что-то значит, но Шмель не может его прочитать. Мастер — тот смог бы.

Он сплюнул жидкость. Язык одеревенел. Может, яд в питье все-таки есть и теперь только начал действовать?

— Я не понял, — ему все труднее становилось говорить, — не понял до конца. Это какая-то, ну, форма объявления войны… Мне надо в кабинет мастера. Посмотреть книги, записи, образцы…

Он покачнулся. Стократ подхватил его под локоть.

— Отравился? — быстро спросил князь.

— Голоден, — Стократ заглянул Шмелю в глаза. — Устал. Вели, пусть ему сварят сладкой каши побольше, и…

— Не сладкой, — пробормотал Шмель. — Пресной… для языка.

В этом кабинете, где стены до потолка были уставлены склянками, где даже после смерти хозяина пузырились цветные жидкости в перегонных устройствах, где гирляндами свисали с потолка заваренные в смолу образцы, — в этом кабинете и за этим столом мальчишка оказался куда больше похож на колдуна, чем любой из знакомых Стократа.

Бледный, даже синий, очень сосредоточенный, Шмель сразу же поставил воду на маленькую печь — греться. Потом, непрерывно полоща теплой водой рот, отыскал в соседней книжной кладовке несколько томов, добыл со стеллажей бутылки, зажег свечи и среди всего этого раскрыл свой потрепанный дорожный мешок; мальчишка не заботился, как он выглядит. Мальчишка работал, и ему было трудно.

Дом погибшего языковеда стоял пустой, на крыльце дежурила стража. Глаза-и-Уши каким-то образом уговорил жителей Макухи придержать свой гнев до завтра. В поселке снова сделалось тихо, и улицы подозрительно опустели.

Плюшку посадили под замок в доме князя, чтобы не разнес до поры новость о страшной угрозе лесовиков. Парню до сих пор не сообщили о гибели отца, и Стократ не знал, милосердие это или издевательство.

Патрули, тайно разосланные к источникам, принесли добрую весть: вода чистая. Пока во всяком случае. Князь распорядился расставить стражу у колодцев.

— Может, они просто запугивают? — Стократ расхаживал по дому, все разглядывая, но ни к чему не прикасаясь. — Целую реку отравить, это, знаешь, никаким лесовикам не под силу… Или под силу?

Он остановился в дверях кабинета, где мальчишка сидел, скрючившись, над полированной мраморной доской. На доске застывшим воском были нарисованы лепестки и стрелы; цветные капли жидкости причудливо сливались, как на палитре.

— Как ты, Шмель?

— Не понимаю, — сказал мальчишка, и Стократ увидел, что парень на грани истерики. — Уже язык во рту совсем… как дерево. Не понимаю!

— Отдохни.

Зашло солнце. С момента гибели торговца Сходни миновали ровно сутки.

Шмель еще раз прополоскал рот. Сплюнул. Прижал к губам салфетку: растрескавшиеся губы кровоточили.

— Очень крепкий… вкус. Злое послание. Много соли и кислоты. Разъедает рот… Тьфу.

Слегка покачиваясь, он прошелся по дому. Остановился посреди большой комнаты с лавками вдоль стен.

— Вот здесь он нас учил… Думал, никогда сюда не вернусь.

— Отдохни, — снова предложил Стократ. — Хочешь, пойдем в трактир, навестим Тину?

— Нет, — Шмель помотал головой. — Что мы им всем… скажем?

— Ничего. Я прикажу им не спрашивать.

— Тебе просто, — Шмель опустился на скамейку, на свое привычное ученическое место. — Тебе просто. Ты можешь приказать. Или убить, если не послушают.

— Я убиваю только душегубов. И тех, кто живет насилием.

— Один — троих, — Шмель прикрыл глаза. — А если бы их было четверо?

— Все равно.

— А семеро?

— Справился бы.

— А десять?

— Наверное, нет, — Стократ засомневался. — Против десяти я не выходил ни разу.

— Откуда ты умеешь? — помолчав, спросил Шмель.

— Тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

— Когда мне было четырнадцать, я жил в сиротском приюте, без семьи, без меча и без всякой надежды. А через год появился человек, который подарил мне меч. Вот так — подарил, упал и умер, потому что был очень стар…

— Волшебник?

— Не знаю. Только с тех пор я стал… задавать себе вопросы. Думать. Смотреть. Искать и отгадывать загадки.

— И убивать убийц?

— Так получилось, — ответил Стократ.

Он собрался было рассказать мальчишке, как это произошло с ним в первый раз — ночью, на большой дороге, когда в него, шестнадцатилетнего, начали стрелять из темноты. Как мерзко взвизгнула стрела возле уха, как другая воткнулась в дорожный указатель, как провалилась в ужасе душа до самых колен. На него напали, вероятно, потому что при парне был хороший меч — скорее всего, на клинок и польстились…

До того тысячу раз тренировался, размахивая мечом и воображая себя в гуще боя, но в ту ночь впервые услышал, с каким звуком входит сталь в тело врага. И бежал, пока чужая кровь, перепачкавшая его с ног до головы, не остыла совсем и не высохла. Тогда он залез в речку — прямо в одежде, хотя была уже осень, и долго отмывал себя и клинок, а когда посмотрел на него при свете костра — изнутри, как из узкого окна, глянула на него чужая пленная душа.

— Что? — спросил Шмель.

— А? — Стократ встрепенулся.

— Ты хотел мне что-то рассказать.