Николай Ютанов - Возвращение звезды Капернаума

Тропа от Ледяного на Егерский берег привела в темноту и кончилась. Под ногами заскрипели старые корни. Полчаса можно будет ползти только спотыкаясь. Цокали фиксаторные кольца на рюкзаке, шуршал спирт во фляжке. Юлька с хрустом завяз в подлеске: тропа свернула. Он выбрался, поправил поясной ремень и продолжил спуск, тормозя пятками о корни. Внизу в прибрежной промоине маленьким подарком метнулся язык костра. Юлька замедлил ход, стал осторожнее ставить ноги. Сухой оползающий спуск снова перешел в плотную тропу. Резко запахло водой. Настоящим лесным озером с густотравыми берегами и соснами над кромкой зеленого пляжа. Возле тропы мотались языки слабеющего костра. Хозяев видно не было. Оставаясь в тени, Юлька обошел огонь. Справа от дороги чирикало болото, впереди гулко стучали бортами моторные лодки.

— Это что еще за пизда в ночи?

Под серым навесом ивы горел еще один небольшой костер. Короткий парнишка в речной униформе выплыл из-за огня. Резкий бормотушный выхлоп задушил запахи озера. Юлька оглядел компанию у костра. Толстый пацаненок-десятиклассник. Громадная девица в рыбацкой робе, греющая у огня голые подошвы. Нахальный парень с чубом — бабский угодник и нахряпистый гармонист из сладких старых фильмов. Юлька радушно улыбнулся. Он шагнул в свет пламени.

— Егерь? — бесцветным голосом спросил Юлька.

Его рука небрежным пижонским жестом легла на ручку длинного ходового ножа. Парнишка скривил рот и сдвинул фуражку на затылок.

— Лесовичок… Еще не знакомились… Не пиздели…

— Счас узнаешь, — сказал десятиклассник, выковыривая из золы картофелину.

— Твои суки, лесовичок, мне весло сломали, — убежденно сказал короткий парнишка. — Ну, такие суки!..

Его качнуло. Чтоб не упасть, он уперся ладонью в темя девицы.

— Эй вы там, на том берегу… — сонным голосом Ореховой Сони сказала девица.

— Натали, вы фальшивите, — брезгливо сказал гармонист. — Костянтин вам не простит. Мне кажется, он не любит пьяных баб.

Десятиклассник с хрустом жрал картофелину. Изо рта его шел пар, толстые щеки подпрыгивали. Гармонист гремел канистрой.

— Лесовик, — сказал егерь, — может, ебнешь сто грамм?

— Не ебну, — сказал Юлька. — Идти нужно.

— Господин лесовик, — гармонист пододвинул наконец канистру поближе, на хуй к вурдалакам вы успеете всегда.

— Ага, — десятиклассник дожрал картошку, — ты лучше скажи: сам приползешь, как твои пиплы, или водой, кверху брюхом, как бабы-художницы?.. Наташенька, эстеточка, как тебе этот свежий труп? Жестковат, конечно, но, может, надеваться удобней станет?

Юлька непроизвольно дернулся.

— Фу, Кирюша, — гармонист изящно отпил из полупустого фужера. Наталина некрофилия меня так мучает, право… а вы… Фу! Девочку надо лечить, уговаривать, ебать грамотно. А вы ее подзуживаете на непотребство.

Наташа подняла тяжелые виевы веки.

— Где труп? — сказала она.

— Тих-тих, моя рыбка, — сказал егерь, — нету трупа. Он еще живой. Счас сто грамм ебнет… Выпей, жопа! Про Зимний дворец расскажи, про часы с павлином, про звезды, про то, как Луна на хуй влияет, про летающие тарелки с синежопыми инопланетянками… Ну же!

— Что с ребятами, придурок? — негромко спросил Юлька.

— А пошел ты, здравоумный… — сказал егерь. Он повернулся к девице: Верно, Наташенька? — и жирно поцеловал ее в робу. — Пошел-пошел, козел, пока хрен в бутылку не забили…

Юлька шагнул в темноту. Голова гудела. Похоже, он опоздал. Тихо хлюпнул озерный прибой. Меж сосен ровно горели звезды. Хрустела осока. За ледниковым валуном примкнулась избушка егеря.

Негромко шуркнула дверь. Через темные сени Юлька провалился в тепло полумрака, падающего с экрана маленького телевизора. Под стеклом на застенчивую корову в купальнике ставили бумажную корону. Маятником постукивал какой-то музыкальный «бабл-гам». Старуха с лицом обиженной княгини ловко сняла кувшин с буфетной полки и напустила в кружку белого пенного молока.

— Садись, парень.

Молоко дождем кануло в сухое горло. Юлька слегка опьянел от удовольствия и тепла. Он расстегнул рукава штормовки, чуть распустил ворот. В комнате свежо пахло сушеными травами. В углу под рушником вместо образа висела фотография сестры Марии.

— Тих-тих, жучок. — Старуха вонзила пустышку в распахнутый рот младенца. Тот засопел, хрюкая соплями в носу.

Щеки малыша покрывал слой тусклой коросты. Он спал на боку, свесив пухлую лапку сквозь прутья кровати.

— Что с ребятами стало, баба Тоша?

— А что ж ты хотел, парень?

Юлька с косой улыбкой пожал плечами.

— Приползли на тот берег чуть живые. Вчера дождь литой был. Их, наверно, и не слышали. Орали, должно быть. Потом толстый разделся и поплыл. Девчонку от художников так ляканул, что потом ее травкой отпаивала… Ну, ловишь себе рыбку, кемаришь, о парнях снится, а тут голый, гладкий, в очках, из воды — лодку ему подавай!..

Юлька облегченно улыбнулся. Бабка Тоша сунула нос в печь.

— Померли они. Василька уже мертвого в палатке притащили. Толстый живой остался, плакал только ночью, чесался. Леха всю темень с Митькой водку жрал и Наташку ебал. А Юрик за ночь отошел…

— Юрген умер?!

— Да не смогла я, парень. Я его в балию с травой клала, заговор толкла, да бестолочью, видно, состарилась… Кожа на пальцах — лохмотьями, глаза вытекли, изо рта — пена едовитая… Я его в баньку положила. Он вроде как католик. Так я молитв не знаю — тупая. Древняя вера — оно милее… Так потом Наташку в бане нашла. Она от ебателей сбежала и к нему. Вся голая, в слизи какой-то, трется об мертвого Юрика, руки его страшные целует, плачет тихо, как кошка, и словесы такие нежные шуршит… У меня слезы, парень. Митьку, засранца, алкаша утробного, прибить захотела. Такую деваху зельем под пьяный хрен пустил…

Бабка Тоша вытерла морщины щек. Грянул ухват о крутые бока чугунка. Шумный ослепительный запах потек из печного зева.

— Совсем плох я, бабка Тоша, — сказал Юлька. — Василька плотина слопала, Юрген сгорел… а у меня в башке одно — слава лесу, только двое… Обревнел, бабка Тоша! Тихо на душе стало. Безветренно.

Бабка Тоша усмехнулась:

— Душа… Тебя как зовут, лесовик?