Максим Кононенко - Танго

Максим КОНОНЕНКО

ТАНГО

1

И тогда мы решили убраться. Убраться подальше. Саша сказал, что все могут рассчитывать на него, это было замечательно, конечно, он редко бывал таким чудным, но его машина все равно не вместила бы нас всех, да и глубоко в лес в ней не заедешь. Поэтому мы решили угнать грузовик. Возражал один Леня, он говорил, что в грузовике не будет радио, а без радио мы все пропадем, но его никто не послушал, его заорали все и пошли искать грузовик. Никто из нас раньше этим не занимался, поэтому все громко решали, какой именно грузовик и как нам его открыть, и кто, наконец, сядет за руль. И хорошо, что мы были не в центре, темно уже было, ночь почти, нас никто не остановил ни разу. Они все спорили, а я шел молча, мне было все равно, какой грузовик, все равно, убираться или нет, может здесь было бы интереснее, я думал об Аньке, она тоже шла молча и о чем-то думала, хотя могла и не думать ни о чем - этого никто никогда не знал. Нет, я совсем не любил ее, нет, просто интересно мне было, как она может. А она молчала почти всегда, курила одну за другой и молчала, но постоянно была с нами, никуда не девалась, мы даже не знали, где она работает и работает ли вообще, но это раньше, сейчас-то никто уже нигде не работает, осталась только одна работа - солдатом, а солдатами мы быть не хотели. Мы никогда не хотели ими быть.

Погода была полное дерьмо, середина октября, холодно и сыро, какое-то страшное небо, как раз подходящее для угона грузовика. Двигались мы мимо бесконечного бетонного забора с такими геометрическими штуками - на каждой панели по двадцать одинаковых угловатых штук, пять по горизонтали и четыре по вертикали, я считал их от нечего делать. Я всегда запоминал такие вот бессмысленные вещи, вроде номера паспорта или количества ступенек в лестничном пролете. Или удельный вес бальсового дерева, хотя никогда в жизни не видел такого дерева. А теперь вот количество штук в заборе. Я шел и смотрел на забор, думал об Аньке, о том, какая она голая, а остальные спорили, громче всех Саша, он всегда давил своей громкостью, возражать ему не хотелось. Не было сил. Мы все отупели за последний год, отупели бесконечно из-за постоянной работы, пива и телевизора. Последние две недели телевизор показывал одни древние балеты, работать никто не ходил, а пиво запретили продавать. То есть, конечно, не пиво продавать, а продавать что-либо вообще, кроме хлеба, крупы и тому подобной дряни. Многие, кто не хотел с этим мириться, ходили грабить склады. Собирались по нескольку десятков, а то и сотен и шли на пролом, раскидывая охрану и забирая все, что попадалось на пути - как муравьи. Мы не ходили. И вот теперь, когда солдаты расстреляли какую-то очередную митингующую толпу в Выхино - ближе к центру уже невозможно было, мы решили убраться. Куда-нибудь вглубь, подальше от Москвы, туда, где не было еще пока солдат. Просто так выехать из Москвы было нельзя, надо было прорываться. А для этого нам нужен был грузовик.

Первым его увидел Рудольф, вернее, не Рудольф, а Роди - как-то так его звали, это я называл его Рудольф, потому что не знал точно, Роди или Руди. Он был ирландец, его притащил Алексей к кому-то на день рождения, по-моему, к Петрову, и Рудольф остался - понравилось ему с нами пить. По-русски он не говорил почти, но в этом не было большой проблемы, поскольку все мы могли объясниться с ним и на английском. Он стал бы террористом, этот Рудольф, если бы вернулся к себе в Дублин, или Ольстер, или куда там еще. Ему очень нравилось все происходящее, он любил такие вещи и был к ним приспособлен гораздо лучше, чем мы. Наверное, поэтому именно он нашел подходящий грузовик.

Ну как сказать, самый подходящий. Просто это был самый выдающийся грузовик на улице, заслуга ирландца была лишь в том, что он первым его увидел. Красного цвета, не очень большой, с теплым фургоном. В нем даже было радио. Видимо, Рудольф не замечал русских грузовиков, он привык другому. Жалко было портить такую красоту, но иначе мы не могли попасть внутрь - Саша подобрал кусок кирпича и разбил стекло со стороны пассажира. Я напряженно разглядывал ближайший перекресток и слушал тишину, мне казалось, что вот сейчас я услышу этот знакомый шум армейской машины и тогда нам всем кранты. Но вокруг было спокойно, как на кладбище, солдат на такой окраине Москвы было мало, гораздо меньше, чем в центре. Не знаю, как там разобрались, меня всегда раздражала фанатичная преданность автомобилям, но тут она пригодилась - спустя каких-то пять минут грузовик был заведен. Саша залез за руль, рядом сел Петя, остальные забрались в фургон, который даже не пришлось взламывать - наивный владелец оставил дверь открытой. Я уселся на удивительно мягкое для грузовика сиденье рядом с Анькой и протянул ей сигарету. Она как всегда молча прикурила, отвернулась и выпустила дым в открытое окно. Саша тронул.

Я умею водить машину, но не более того. Когда люди с места наваливаются на педаль газа всем своим весом, мне всегда немного не по себе. Я едва успел затянуться, как стекла безжизненных домов вокруг слились в одну сплошную темно-серую полосу. Нас всех просто вдавило в сиденья. Потом, когда Саша поворачивал вправо, меня кидало на Аньку, пепел с сигареты сыпался на ее извечные зеленые джинсы, а она хваталась за мой локоть, словно боясь вылететь в это крохотное окошко. И только я собрался обнять ее левой рукой, хоть это и неудобно - обнимать женщину левой рукой, как заметил мелькнувший в окне справа пропускной пункт, прямо у кольцевой дороги.

Звука выстрелов я не понял. Сзади сидели Леня с Рудольфом, у Рудольфа на это слух наточен, я когда услышал его крик, тут же схватил Аньку и кинул ее на пол, сам упал на нее и замер.

По части скорости Саша был безупречен, но дырки в задней стенке фургона появлялись еще несколько секунд - я успел досчитать до семнадцати. Конечно, у них было немного шансов достать нас из автоматов, но они могли устроить погоню. И уж, во всяком случае, нас теперь непременно будут ждать на пятидесятом километре, а то и поедут навстречу. Я думал быстро, мне свойственно думать быстро, это моя профессия, а Анька лежала подо мной закрыв глаза и почти не дыша. Никто не поднимался еще минут десять после того, как они прекратили стрелять. И странная вещь: я не слышал почти ничего, когда это началось, но теперь наступила абсолютная тишина - даже рев мотора был частью этой тишины. Я тогда в первый раз подумал о том, что никто не замечает начало стрельбы, но наверняка все ощущают эту не совсем естественную тишину, когда стрелять прекращают. В фургоне теперь слышались только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее. Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику. Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в потолок.