Олег Корабельников - К востоку от полночи

- Извините, - сказал Юра, пытаясь протолкнуться вперед. - Мне нужно выйти.

- Ну и лезь в заднюю, - грубо сказал сосед. - Чего вперед поперся?

- Там моя жена, - сказал Юра наугад, не отрывая взгляда от женщины. Она не знает, где выходить.

- Поразводили жен, - хмуро проворчал сосед. - В автобусе не проедешь.

Оленев упорно пробирался вперед, выслушивая мнения о своей особе, то и дело терял из вида женщину и, когда с облегчением добрался до передней площадки, то успел увидеть лишь мелькнувший за окном такой знакомый и невероятно далекий профиль. Автобус дернулся и, набирая скорость, пополз вдоль домов и газонов.

- Мне выходить! - прокричал Оленев. - Остановите!

- Раньше надо было готовиться, ротозей, - ответили ему и нечаянно наступили на ногу.

От остановки до больницы идти довольно далеко. Он шел по обочине дороги, параллельно ему, обгоняя или отставая, шли знакомые люди - врачи и медсестры, он кивал, поднимал в приветствии руку, улыбался в ответ, все было привычно, так же, как и вчера, и десять лет назад. Его догнал Чумаков. Сильная мужская ладонь хлопнула его по плечу.

- Ты чего такой кислый, как простокваша? С женой, что ли, поругался?

- А у тебя других причин не бывает?

- Еще бы! - удовлетворенно сказал Чумаков, не признающий уз брака. Любая семья - маленькие хитрости.

- А как твоя? - рассеянно спросил Оленев. - Как дедушка?

- Ушел вчера в экспедицию, - хмуро ответил Чумаков. - За камнями. Это ты накаркал?

- Нашел ворона. Сам, как белая ворона, носишься со своими теориями. На здравый смысл - бобыль с комплексами.

- Ты это брось! - сказал Чумаков, заводящийся с пол-оборота. - Сцены семейной жизни не для меня, ты это знаешь. А дедушка вернется.

Оленев хотел сказать, что бывший постоялец Чумакова уже никогда не вернется в его холостяцкую квартиру, но обижать друга не было желания, и он перешел на привычный разговор о том о сем, не вслушиваясь ни в свои слова, ни в реплики Чумакова. Его не покидала назойливая, будоражащая мысль о потерянной возможности обретения новой жизни, неизведанных чувств, непрошеных слов, неслыханных поступков.

"Я найду ее, - думал он, - все равно найду. Рано или поздно. Но что я скажу ей? О своей любви? Это глупо. Она примет меня за идиота или за нахала. Я так и не научился знакомиться с женщинами. Как это невероятно трудно - подойти к незнакомому человеку и сказать, что хочешь быть рядом с ним. Всю жизнь. До конца".

- ...а Грачев совсем сбрендил, - продолжал распаляться Чумаков. - Мне вчера звонили из больницы. Говорят, что ворвался в мое отделение и стал искать добровольцев для проведения своих эпохальных опытов. Его вежливо выперли. Жаль, что пинков постеснялись надавать. Я уж ему сам сегодня всыплю. До чего обнаглел!

- Не заводись. Грачев думает не о славе, а о больных. Другое дело, что не все средства хороши для достижения цели. Он сам поймет, вот увидишь.

- Черного кобеля... - проворчал Чумаков, заходя в холл для посетителей.

Его тут же окружили родственники больных, и Чумаков, позабыв о споре, переключился на чужие беды и горести.

- Не опоздай на планерку, - кинул ему Оленев и пошел в свое отделение.

Там было все как всегда. Приходили врачи, переодевались в углу, за раскрытой дверкой шкафа. Шли обычные разговоры: о детях, погоде, дежурный хирург, распекал Веселова, остальные смеялись. Веселов, дождавшись, когда коллега заснет, ухитрился прибить его тапочки к полу гвоздями, а потом позвонил по телефону из приемного покоя. Спросонья тот вскочил, накинул халат, сунул ноги в тапочки и...

- Тебе когда-нибудь устроят темную, - сказал Оленев приятелю. Достукаешься.

- А в темноте еще интереснее, - не унывал Веселов. - Я вам всем подолью в чай мочегонное в лошадиных дозах, да перед очередной конференцией. Во попляшете!

- Выгонят тебя, - посетовал Оленев. - И поделом будет. Опять с похмелья?

- Еще чего! - искренне возмутился тот. - Я по утрам только кефир. Ни-ни!

- Где шеф? Пора планерку начинать.

- Отсыпается в лаборатории. Вчера шарашился всю ночь по отделениям. Теперь до обеда не сыщешь.

Планерку вела Мария Николаевна. Отчитывались дежурные сестры. Температура, давление, пульс, общее состояние. Умерла бабушка с запущенным раком, привычная фраза: "Реанимационные мероприятия к успеху не привели". Это означало, что дежурные врачи и сестры, зная наперед о бесполезности своих усилий, делали все возможное в течение часа, если не больше, все еще надеясь на обратимость неотвратимого.

"Неблагодарнейшая профессия, - вдруг подумал Оленев. - Бьешься как рыба об лед, выматываешься до предела, когда уже почти все определено заранее. Организм подошел к грани, все наши лекарства и аппараты ничего не могут поделать. Мы можем лишь помочь человеку напрячь последние силы, подтолкнуть к жизни. Так и не сбывшийся миф о возможности оживления... Чем больше работаешь, тем больше убеждаешься в своем бессилии. Так дальше нельзя..."

Оленев, как и все остальные врачи его отделения, существовал в больнице в двух ипостасях. Как реаниматолог - специалист по тяжелым больным, и как анестезиолог - человек, дарующий забвение во время операции. Два лика одной профессии, слитые воедино. Вернуть человека к жизни, выгнать из его тел-а поселившуюся смерть и наоборот - ввергнуть в бессознательность, пока больной лежит, на операционном столе с разъятым телом. Наркоз искусственная обратимая полусмерть-полужизнь, и все ниточки в руках анестезиолога, пока хирурги неторопливо делают свое дело, убежденные в надежности партнера. Как альпинисты в одной связке - больной, хирург, анестезиолог.

Да, он любил свою профессию, и, невзирая ни на что, ему всегда казалось, что он сам избрал ее, сам пришел к мысли, что именно здесь сможет выявить свои способности. И только теперь, рассеянно слушая немногословные распоряжения Марии Николаевны, Оленев впервые подумал о том, что выбор был навязан ему в те далекие годы при первой встрече с Философским Камнем.

"Интересно, - думал он, сидя на широком подоконнике и поставив ноги на батарею, - кем бы я мог стать? Химиком, как мечтал в детстве? Биологом? Палеонтологом? Лингвистом-полиглотом? Десятки возможностей, непрожитых судеб. Теперь это в руках моей дочери. Возвращаться в точку отсчета, в далекое детство, когда все впереди и жизнь кажется безграничной, как звездное небо. Но обретет ли она счастье в бесконечном поиске вариантов? И разве я несчастлив? Разве я не на своем месте?"

Потом была общая планерка, потом Оленев поднялся в операционную к своему любимому напарнику Чумакову. Шла плановая операция, Чумаков напевал вполголоса, неимоверно фальшивя, руки его сноровисто мелькали над окровавленной простыней, а Юра привычно выслушивал краткие сообщения сестры о давлении, пульсе, изменял параметры на респираторе, просил ввести в вену то или иное лекарство, но почему-то ощущение близкой беды отяжеляло душу, словно вот-вот должно случиться что-то непоправимое и он, Оленев, окажется если не виновником, то соучастником страшной ошибки. Первой за все годы работы в больнице.